Курундай подскакал, натянул поводья, спрыгнул с седла и сорвал треух. Лицо у него было чёрное от пыли, глаза запали. Чувствовалось, что он много дней провёл на коне и дороги его были трудными. Темучин тоже сошёл с коня. Субэдей с несвойственной торопливостью достал из седельной сумы бурдюк с дугом, налил чашу, протянул Курундаю. Тот выпил дуг одним глотком, отёр рот рукавом халата, выдохнул:

— Ах, хорошо!

И то была единственная минута, которую дал ему Темучин, чтобы передохнуть с дороги. В следующую минуту они присели у озера и Курундай прутиком с клейкими первыми листиками начертил на песке путь, который он прошёл по земле найманов. Глаз у него был точный, и приметил и запомнил он много. Земля найманов зримо поднялась перед Темучином из штрихов на песчаной отмели. Годы провёл Курундай в степи и по примятому кустику ковыля мог определить, когда, как и куда прошёл зверь, по оброненному перу угадывал полёт птицы, по копытному следу дознавался, когда и сколько побывало охотников в урочище, и соображал — следует или нет идти дальше, так как то пустое и зверь выбит.

Опираясь ладонями о песок, Темучин внимательно разглядывал начерченное, не спрашивая ни о чём. Курундай, как и большинство охотников, был хорошим рассказчиком. Пояснения его были коротки и точны.

— Так... так... — наконец протянул Темучин.

Курундай глянул на него искоса, и в глазах старого охотника промелькнуло неожиданное, губы смягчились, и лёгкие морщины обозначились на висках. Изменения в лице объявились потому, что вспомнил он вдруг, как шёл по степи, преследуя вдову Есугей-багатура и её детей, среди которых был и этот, ныне могучий, человек, а тогда слабый и беззащитный ребёнок. «Волчонок», — подумал Курундай, и мысленно ему и впрямь увиделся волчонок с торчащими лопатками, толстыми лапами, широколобый и неуклюжий. Курундай засмеялся, как смеются довольные старые люди: дребезжаще, негромко, но с глубиной понимания всего и вся, которую даёт высота лет.

Темучин, выныривая из мыслей, глянул на него удивлённо:

— Ты чего?

Курундай засмеялся громче.

И вдруг Темучин спросил:

— Курундай, — повёл рукой на стоящих рядом Субэдея, Джелме и Нилху-Сангуна, — скажи нам: ты и вправду ошибся, когда след нашей сотни определил Таргутай-Кирилтуху как след тысяч всадников?

И сам засмеялся.

Курундай замахал руками.

— Ну, что молчишь? — настаивал Темучин. — Ошибся или нет?

— Когда это было, — с улыбкой отвечал Курундай, — я и не помню.

— Ну нет... Всё ты помнишь, — улыбнулся Темучин и, обхватив Курундая за плечи, сказал: — Молодец, молодец, а этому, — он ткнул пальцем в начерченную на песке землю найманов, — цены нет.

Заторопился.

— В курень, — сказал и вдруг, вспомнив о рыбалке, повернулся к Джелме: — Ты всё же, — остановил шагнувшего к коням нукера, — останься. Налови хану-отцу рыбки.

Не забыл о хане Тагориле. Нет, не забыл.

В течение двух последовавших дней вернулись другие охотники, посланные в чужие земли. В большой белой юрте были расстелены три кошмы, засыпанные речным зернистым песком, и охотники обозначали на них земли найманов, мангутов и хори-туматов.

Ханы Тагорил и Темучин сидели на почётном месте Нойоны кереитов, тайчиутов и меркитов располагались на коврах — хан Тагорил распорядился достать лучшие Китайские ковры, — перед ними. Тайчиуты и меркиты косились на кошмы с песком, не понимая, для чего бы это. Темучин, видя недоумённые взгляды, кивнул хану-отцу, шепнул, но так, чтобы никто не услышал:

— Помнишь, как ты косился на такую же кошму?

У Тагорила в улыбке слабо шевельнулись бледные губы.

— Как же, — ответил хан-отец и прикрыл глаза истончёнными веками.

Последнее время он сильно сдал, не выходил из юрты, целые дни лёжа у очага и кутаясь в меха. В курене знали о его слабости, и нойоны обращались по любому делу только к Темучину. И сейчас, на большом совете, все взгляды были обращены к нему, хотя Тагорил и сидел рядом. Но видно было, что хан-отец далёк мыслями и от курултая, да и от всех, пожалуй, дел, что занимали людей. Синие глубокие тени под глазами хана-отца, хрупкие и, казалось, бескостные руки, придерживающие полы тёплого, на добром меху халата, свидетельствовали, что он уже заглядывал в таинственную даль Высокого неба.

Курултай должен был определить — куда направить коней.

Темучин властью хана мог повелеть, что поход будет направлен в земли найманов или хори-туматов, чтобы склонить их к союзу, ему бы подчинились, но он хотел другого и оттого собрал курултай. Нужно было, чтобы каждый нойон сказал своё слово и это пресекло бы всякие разговоры, которые могли появиться у глав родов при первых трудностях похода. А Темучин знал, что лёгких походов не бывает. Со стороны могло показаться, что он легко прошёл через земли тайчиутов и с такой же лёгкостью свалил меркитского хана Хаатая. Темучин помнил изматывающие людей и лошадей переходы в горах, когда он с сотней воинов уходил от Таргутай-Кирилтуха. Перед глазами стояли измученные лица воинов и хрипящие от натуги кони, когда сотня без стоянок шла по степи день за днём. Помнил он и ползущего на коленях Кучука, раздернутый на его груди в мольбе о пощаде халат, как помнил и удар стрелы Джелме, сваливший нойона. В ушах стоял крик Кучука: «Пощади! Пощади!»

Нет, лёгких походов не бывает, и он хотел услышать слово каждого.

Темучин взглядом прошёл по лицам нойонов. И взгляд не проскользил безлично, но выделил и отметил поочерёдно одного за другим всех собравшихся на курултай. Охотники, что посланы были на земли найманов, мангутов и хори-туматов, уже рассказали, показав на кошмах с песком, о возможных путях войска, и следовало окончательно определиться — куда направить коней.

Своё слово сказал Субэдей:

— Найманы!

Сказал Джелме, поставленный, как и его брат, во главе тумена:

— Найманы!

Теперь очередь была за нойонами.

Первым поднялся Сача-беки.

Темучин, поверивший в него, не сомневался в ответе нойона.

Сача-беки без колебаний сказал:

— Найманы!

Сразу за ним поднялись три тайчиутских нойона. Сорган, с живыми, выразительными глазами на молодом, крепкокостном лице. Медлительный Аучу и, чувствовалось, волевой, напористый Туху. Поочерёдно все трое сказали:

— Найманы!

Слово оставалось за меркитами. И это было для них первым испытанием. Заговори они вразнобой, разноголосо, и ясным бы стало, что нет между ними согласия, да и о другом бы это свидетельствовало, что, коли тянут они в разные стороны, как на них надеяться в походе? Меркитские нойоны и сами это уразумели и переглядывались беспокойно. Наконец поднялся старший из них. Тот самый, что, приехав в курень после поражения Хаатая и увидев стоящие рядом бунчуки ханов кереитов и тайчиутов, долго гнулся перед ними, мрачнея лицом.

Темучин без волнения смотрел на старого человека. Он знал, что скажут меркиты. Для него было важно — как они скажут. Старик произнёс не без твёрдости:

— Найманы.

И хотя это было выговорено не столь решительно, как говорили все предыдущие на курултае, но Темучин подумал: «Что ж... Оно и так пока хорошо».

В поход собиралась громада, какой не помнили и седобородые старики, правда, таких в куренях было мало. Мужчины-воины гибли, как правило, молодыми. Задолго до того, как белел волос. Рассказывали, что в древние годы степь не раз поднималась бушующим морем и всесокрушающей лавой коней и людей устремлялась на восток или запад.

Однако то было давно. В глубине лет. Свидетелей тому среди живущих не находили.

В степи порой бывало так: на западе объявлялись в небе лёгкие, быстро гонимые облака. Они были подобны перьям птицы, которую влёт в недостижимой вышине ударила стрела мергена. И тут же, за невесомыми, просвеченными солнцем облаками примечали в Высоком небе непонятное кипение. Казалось, что воздух колеблется, как волны Онона или Керулена в непогодь, странно и жутко прогибающиеся валы то опускались до земли, то вздымались кверху, достигая зенита. Даль начинала дышать на степь жаром. В мгновение замолкали птицы, звери прятались в норы, а люди, если успевали, рвали с юрт кошмы и укладывали под тяжёлые жердины, переворачивали кверху колёсами арбы и, торопясь, под крики и вопли, загоняли в балки и буераки коней, овец, волов, дойных коров. Все знали — идёт ветер чёрных пустынь, а он не щадил никого. Низко над землёй объявлялся бело-синий вал. Он шёл на степь стеной, каждое мгновение меняясь в цвете. И чем ближе подходил вал, синее в нём набирало большую силу, и вот уже кипело над степью иссиня-чёрное марево. Дохнув нестерпимым жаром, от которого вздымались и трещали волосы на головах, чернота обрушивалась на степь.