Темучин поднёс чашку к губам и жадно припал к краю. Он доел хурут до последней крошки, отёр пальцем края чашки, слизал остатки сладко-кислой кашицы и только тогда возвратил чашку нукеру. Взял поданный потник, расстелил на ковылях и лёг, вытянувшись во весь рост. Нукеры присели подле. Но Темучин не сказал им ни слова. Всё, что он считал нужным, — было уже оговорено, приказы отданы. Теперь надо было хорошо отдохнуть. Темучин вдохнул исходивший от потника острый и сильный конский запах, успокаивающий его, и смежил веки. Он пришёл-таки на край своей земли, пришёл не бессильным, закованным в кангу, но на крепком жеребце и с мечом в руках. И вот теперь-то хотелось посмотреть, как взглянет ему в глаза толстобрюхий Таргутай-Кирилтух. Он видел Темучина спутанным арканом подле своей юрты, ан ныне было другое...

До рассвета, когда он собирался повести сотню через Онон, оставались часы.

От реки плыл туман. Белый, плотный, как вскипающее молоко кобылицы. Волны тумана наползали на кустарники и, опадая, расплывались. Земля здесь была не прогрета, и сила тепла не подталкивала снизу струи парного речного марева. Но как только туман подходил к ковылям, волны вздымались кверху, подхваченные жаром, что накопила степь за предыдущий день. Туман поднимался стеной на копьё и два копья в высоту, сплошной белёсой мглой закрывал всё окрест.

Темучин порадовался плотному туману. За такой завесой сотня, не заметная и случайному глазу, могла спокойно подойти к реке, отыскать перекат и переправиться без тревоги через Онон.

Он крепко взялся за повод и решительно шагнул вперёд. Саврасый, почувствовав твёрдую руку хозяина, послушно ступил следом. Это был тот верный Саврасый, которого Оелун, несмотря на невзгоды, сохранила для сына, словно знала, что придётся ему возвращаться к своему куреню, а кто, как не старый жеребец, быстрее и лучше приведёт к родным пределам? Отощавший, измученный бескормицей в верховьях безымянного ручья, Саврасый нагулял тело в табунах хана Тагорила, и, как в лучшие времена, высоко вскинулась его голова, подсохли ноги, а обвисший было мочалом хвост волной покатился за ним в беге.

Но Темучин сейчас не думал о жеребце. Все мысли были заняты переправой и дорогой к куреню Даритай-отчегина. Степь велика, но остаться незамеченным в ней трудно. По степи идут караваны купцов, кочуют табуны под присмотром зорких табунщиков, которые ежели не увидят всадника, то приметят след. Бредут по степи от увала к увалу бесчисленные отары овец, а отарщики, выглядывающие с холмов лучшие пастбища, видят далеко.

Темучину предстояло пройти мимо этих глаз.

Он вступил в воду Онона. Течение, закручиваясь, размывало песок вкруг гутул. Прозрачная холодная вода всплёскивалась, журчала. Темучин оглянулся. Воины, видимые лишь до пояса в белёсом мареве, выходили из кустов. Темучин не стал ждать, когда к берегу подтянется вся сотня, а ухватился за луку, бросил тело в седло и, сильно качнувшись вперёд, послал Саврасого в воду.

Сотня переправилась быстро и без случайностей. Не задерживаясь на берегу, Темучин повёл кереитов в степь.

Дорогу к куреню Даритай-отчегина он скорее угадывал внутренней памятью, чем узнавал по приметам. Темучин был кровным степняком, и в сознании его были живы точки, которые тотчас же, едва примечал глаз перелески, холмы, увалы, пересыхающие русла ручьёв, подсказывали — идти ли прямо или свернуть в сторону. Он вёл сотню, как вожак стаю волков. Волчий вожак не рассуждает — правилен ли путь или неправилен, но приводит менее опытных зверей к намеченной цели. Конечно, Темучин определялся по солнцу, но, желая быть как можно менее заметным, то и дело уклонялся от прямой линии, сворачивая из открытой степи в перелески или уходя за увалы. Слишком большие уклонения волновали его, и, подчиняясь этому волнению, Темучин снова возвращался на путь, который прямо и быстро вёл к намеченной цели. Казалось, степной всезнающий дух витал над Темучином и стелил дорогу под копыта Саврасого.

Так оно, наверное, и было.

К полудню, когда солнце встало в зенит, сотня вышла к тому месту, где Темучин с матерью и братьями, уходя из куреня, останавливались напоить волов и коней. Темучин узнал ручей и крутой увал, по которому они спускали арбу. Он огляделся и приказал, не рассёдлывая коней, напоить их и обтереть, готовя к новой скачке. Темучин прикинул так: с матерью и братьями они добирались сюда ночь. Сейчас он идёт налегке да ещё с заводными лошадями, а это означало, что до куреня Даритай-отчегина они добегут вдвое, а то и втрое быстрее.

«Значит, — решил он, — мы выйдем к куреню ко времени, когда жара сморит всех и загонит в юрты. Ну, дядя, — сморщился он и оскалил зубы, — держись».

Однако так, как рассчитывал Темучин, не получилось.

С увала кубарем скатился дозорный, крикнул:

— В степи люди!

Темучин в мгновение взлетел на Саврасого и рывком послал жеребца на крутую стену увала. Обрушивая копытами землю, зло ощеривая зубы, тот в три прыжка вынес его к урезу. Не выскакивая наверх, Темучин придавил бока Саврасого задками гутул. Жеребец встал как вкопанный. Темучин увидел: по дороге не спеша пылило с десяток всадников. Расстояние до них было неблизкое, но Темучин всё же разглядел по посадке, по блестевшему в лучах солнца оружию, что это воины.

«Пропустить их?.. — подумал и тут же сказал твёрдо: — Нет!» Пришла мысль: «Тревоги не чувствуется в их поведении, но они могли приметить следы сотни, а придя в курень и узнав, что Даритай-отчегин всадников в степь не посылал, они всполошат всех. Значит, остаётся одно — вперёд и меч из ножен!»

Он не подумал, что это будет первая его схватка и, наверное, первая пролившаяся от его меча кровь. Да о крови люди того времени не думали. Проливаемая кровь была обыденностью. Заботились о силе удара, о возможности увернуться от чужого меча или стрелы, о ловкости и выносливости коня, несущего воина в сечу. А кровь, что уж... Кровь — и своя, и чужая — была только платой за жизнь.

Нет, о крови Темучин не подумал... В нём всё напряглось. И мысли, и чувства. Это было мгновение яростной вспышки всех возможностей, которые дала ему природа и что он сам успел накопить за короткую жизнь. С неведомой ясностью он, окинув в другой раз взглядом степь, отчётливо различил каждую выбоинку на её теле, сурчиную нору, куст и измерил все расстояния, которые должны были преодолеть кони его сотни и кони десятка тайчиутов, встретившихся на пути. Прикинул, как и откуда обрушить удар. И в первой же схватке проявилось то, что в дальнейшем сделало Темучина необоримым в сражениях. Он увидел, как скачут кони сотни — хотя сотня стояла за плечами, — ясно различил, как сшибаются всадники, и даже услышал крики побеждающих и обречённые вопли побеждённых. Схватка с первого и до последнего удара меча прошла перед его мысленным взором. Оставалось только воскликнуть: «Урагша!» — и послать сотню вперёд.

Темучин поднялся на стременах и взмахнул рукой:

— Урагша!

Победный клич кинул кереитов на врага.

Всё было закончено в несколько мгновений. Сотня Темучина охватила тайчиутов кольцом, и те, растерявшись, рассыпались по степи. В кулаке они ещё могли прорваться сквозь цепь всадников, а так, каждый в отдельности перед налетающей лавой, тайчиуты были беспомощны.

Их били на выбор из луков, валили мечами.

Темучин свалил крепкого воина, наверное, предводительствующего в десятке тайчиутов. Во всяком случае, он первым сорвал со спины лук и бесстрашно бросился навстречу налетающим кереитам. Прямо перед собой Темучин увидел, как рука воина натянула тетиву, и в короткий миг определил: тайчиут берёт прицел так низко, что стрела ударит в грудь Саврасого. В тот же короткий миг — пальцы тайчиута ещё удерживали стрелу на тетиве — выдернул из-за спины идущую на коротком поводу заводную лошадь и мощно, как копьё, послал вперёд. Лошадь, ведомая налегке, без всадника, выметнулась перед Саврасым и с бешеного скока, как в стену, ударила в грудь коня тайчиута. Всадник, не успев выпустить стрелу, вскинул руки и, роняя лук, начал валиться на спину.