Есть и люди, ощущающие предстоящие грозные события. Их единицы на миллионы не ведающих, что впереди. Наделённые странными свойствами, они предчувствуют изменения в человеческих сообществах. А предчувствуя, первыми поднимаются на гребень событий.

Имён таких людей в истории человечества немало.

Темучин, сын Есугей-багатура и Оелун, был одним из таких людей. Он всем существом ощущал надвигающуюся на степи грозу. Это ощущение жило в нём, а скорее он, до конца, сам был этим ощущением...

Сотня воинов — невеликое войско. Это Темучин понимал, и хотя и говорил, бодря воинов: «Велико стадо — но овцы, мала стая — но волки», — однако ясно ему было, что такой силой тайчиутов в прямом бою не свалить. Таргутай-Кирилтух посадит в сёдла тысячи воинов, и они раздавят его сотню, как копыто коня давит, наступив на гнездо, хрупкие яйца жаворонка. Темучин должен был со своей сотней войти в земли тайчиутов, как нож охотника под лопатку кабана: разом и точно.

За три дня отряд Темучина, обходя курени стороной, с тем чтобы не насторожить даже верных Тагорилу кереитов, вышел к Онону.

За рекой начинались земли тайчиутов.

Темучин повелел расседлать коней, скрыть за увалами и дать им отдохнуть. То же было сказано воинам: отдыхать, костров, однако, не разводить, обходиться хурутом и вяленым мясом.

В сумерках Темучин вышел на берег реки и затаился в тальниках. Отвёл веточку в сторону, выглянул из кустов.

В предвечерний час Онон катит воды бесшумно. Ничто не всплеснётся в течении, струи реки обмывают берега, словно лаская, и даже говорливые перекаты в преддверии ночи смолкают, будто вслушиваются в опускающуюся на степь темноту. В мощном, бесшумном скольжении вод, кажется, скрыт вопрос: а что там, в ночи, нет ли опасности? Был день, и яркое солнце золотило многоструйное течение, всплёскивалась, играя, рыба, и волны, весело перекатываясь и сверкая, заполняли всё окрест голосами. Где же ныне солнце и вернётся ли оно?

Беспокойство, разлитое в тишине сгущающихся сумерек, волновало, тревожило Темучина. Лицо его хмурилось. Из тальников не много можно было разглядеть на противоположном берегу. Чёрные блестящие коряжины на урезе течения, спускающиеся к воде ветлы, за ними степь с едва намеченной в ковылях дорогой. Видимый Темучину отрезок её выгибался дугой, обходя поднимавшийся над ковылями холм, и уходил вдаль, теряясь в разнотравье. Но да Темучин, и не видя дороги, знал, как пролегла она от Онона, минуя возвышенности и редкие здесь перелески, к куреням тайчиутов. Первым из них на этой дороге был курень его дяди Даритай-отчегина. Того самого Даритай-отчегина, который привёз отравленного Есугей-багатура с последней охоты. Вглядываясь в сумерки, Темучин, словно наяву, увидел тонкие уни[43], поддерживающие свод юрты Даритай-отчегина, толстые постельные шердеги[44], с набросанными на них одеялами из шкур барана, стёганые олбоги[45] для сидения у очага. Да и сам очаг, над которым наверняка в этот час побулькивал котёл с жирным шулюном. Можно было с уверенностью сказать, что Даритай-отчегин, сладко щурясь, приглядывается к закипающему вареву и без тревоги прихлёбывает архи. А что ему тревожиться? В курене спокойно. Хурачу выдоили кобылиц и отогнали табуны на ночную пастьбу. Увели отары овец на сочные луга, а у его юрты заунывно тянет вечернюю песню нукер, прося у Вечного неба безбурной ночи и для себя, и для нойона, да и для всего куреня, где он родился и вырос, где состарились его родители, так же служившие отцу нойона, как он служит теперь сам.

Темучин зло прищурился. «Что ж, — подумал, — я нарушу безоблачный покой дяди». Он прикинул так: из многочисленной его родни самым большим паникёром — крикливым и шумным — был как раз Даритай-отчегин. А ему, Темучину, и нужен был крик в земле тайчиутов. Неразбериха и паника. Нужно было, чтобы в голос завопили и тут и там: «Он пришёл вернуть свой улус. Бойтесь его, бойтесь. Месть его за отца страшна!» И надо было вырвать чашу с архи из рук Даритай-отчегина, пинком вышибить дорогого дядю из юрты, с тем чтобы он завизжал, заверещал на всю степь. Темучин с горсткой воинов не мог одолеть всех в открытом бою и решил бить их по одному. Пускай каждый из нойонов, просыпаясь по утрам, думает, ёжась в страхе, что ежели не в сей миг, то через малое время вихрь воинов ворвётся в курень, спалит юрты, угонит скот, растреплет отары овец так, что не собрать их всем хурачу улуса. Пускай от этого постоянного страха защёлкает зубами жирный Таргутай-Кирилтух, засуетится, задёргается Сача-беки, и дядя Алтай, первым угнавший табун кобылиц у Оелун, проклянёт ту минуту, в которую он решился на такое. Это было Темучину по силам.

Страх решил он породить в степи. Леденящий души страх — за себя, за близких, страх для всех и для каждого. Такой страх, чтобы от звука копыт летящих по степи коней пальцы, подгибаясь, костенели, не в силах схватиться за оружие, и люди боялись зажечь очаги в юртах, согреть пищу и накормить детей. Страх окликнуть в степи человека. Страх отогнать скот на пастбища, с тем чтобы не потерять его, страх выйти из юрты и заглянуть к соседу, чтобы перемолвиться с ним словом.

Страх...

Воинов у него было немного, но Тагорил дал ему крепких людей. И вооружены они были надёжно. Груди воинов одевали железные куяки. Головы были защищены железными же островерхими шлемами, и у большинства из-под шлемов опускались на плечи кольчатые назатыльники, предохраняя от стрелы и удара мечом шею и верхнюю часть спины. Ремённые широкие пояса с нашитыми металлическими пластинами защищали живот и поясницу и удерживали ножны длиннолезвенных мечей. Хан-отец знал толк в воинском деле и именно такими, китайской ковки, мечами вооружил сотню Темучина. Длиннолезвенный меч имел преимущество перед обычным коротким мечом степняка. В сече воин с длиннолезвенным мечом легко доставал противника через голову коня. Каждый воин Темучина имел заводного подсёдланного коня и по два колчана тяжёлых стрел с калёными, в бараньем жиру наконечниками. Сотня была крепким кулаком, такой кулак, влетев в скулу, высекает искры из глаз и валит дюжего противника.

Важно было, как распорядиться этой силой.

Темучин отпустил придерживаемую рукой ветку талины, и она гибко и сильно откинулась, встав на место. Темучин повернулся и, не оглядываясь на противоположный берег Онона, пошёл кустарником к сотне. В сознании отметилось: ни человеческого голоса, ни конского взвизга или ржания не было слышно в наступающей ночи. Приказ — строго блюсти тишину — выполнялся неукоснительно. И ещё одно объявилось в мыслях. Он вспомнил, как первый раз попытался пустить стрелу из лука отца. Натянул тетиву слабой рукой, и стрела, вырвавшись из пальцев, жалко тренькнула и бессильно упала в траву. Ныне в его руках другая стрела. Поубоистее той, что была выпущена им, мальчишкой. Да, тогда, в верховьях безымянного ручья, было у него время поднять стрелу из травы и ещё и ещё раз приладить к тугому неподатливому луку. Сейчас такое не позволялось. И лук он должен был поднять так, как единственно возможно для точного выстрела. Стрелу приложить и тетиву натянуть до того звенящего предела, когда, прянув всей силой, она пошлёт смертельный снаряд точно в сердце врага.

Темучин плотно сжал губы.

Из темноты возник человек, и тут же объявился другой. Это были нукеры. Ходил Темучин бесшумно, выучившись тому с детства, но его шаги услышали.

«Хорошо, — подумал он, — хорошо... Другого, знать, услышат издалека».

Но о том не сказал нукерам, а попросил:

— Хурута и воды.

Не ел он с утра и вдруг почувствовал голод. Ему подали чашку тёртого хурута и бурдюк с водой. Он плеснул в чашку и долго размешивал размокавший хурут, забыв о сосущем под ложечкой голоде.

И ещё раз вспомнилось Темучину о пущенной в детстве неловкой стреле. Если бы нукеры смогли разглядеть в темноте его лицо в ту минуту, то немало бы удивились. Всегда сосредоточенное, жёсткое, оно улыбалось от воспоминания о длинновязом не по возрасту мальчишке с тяжёлым луком отца в руках.