Темучин на Саврасом был впереди. Он вновь пересел на свежего жеребца и приказал переменить лошадей всей сотне.

Саврасый с осторожностью ставил ногу, косился на быстрое течение, но шёл ровно. Темучин с беспокойством нет-нет да оглядывался через плечо на лошадей. Стоило одной в цепи испугаться, запнуться, неловко ступить на случайный камень, и трудно было предвидеть, как поведут себя лошади всего отряда. Темучин не раз видел, как на вскрик одной лошадки срывались с места в бешеном намёте тысячные табуны. В таком случае нелегко удержать коня и доброму наезднику. Но его Саврасый ставил ногу уверенно и, наверное, тем увлекал идущих следом. Темучин склонился к шее жеребца и, ласково похлопывая его, мокрого от дождя и брызг, сказал на ухо:

— Иди, иди... Молодец...

Отряд добрался до переката.

Темучин приказал перестроить отряд, и из воды они вышли опять в ряд по тридцать человек. Судя по оставленному ими следу, казалось, что из Онона на берег выполз невиданный зверь, перемешивая под собой песчаную отмель, вытаптывая кустарник и прибрежные ковыли.

Сотня, не передохнув, вновь устремилась в степь.

Так шли они до сумерек, и только тогда Темучин дал команду остановиться.

За день тяжёлого перехода измотались и кони, и люди. Пока развели костры, дождь, благодарение Высокому небу, кончился — воины сидели понуро, опустив головы. Хлебали из котлов вяло. Но Темучин знал, что назавтра всё надо будет начинать вновь.

Едва рассвело он поднял отряд.

Сотня повернула на юг, к горам.

День был ясный, и мокрая после дождя степь, как только поднялось солнце, запарила. Волны вздымающегося воздуха заиграли над холмами. В лица всадникам напахивал густой травный дух, но сейчас благодатный вал, катящийся над степью, был тяжёлым и влажным. Он сбивал дыхание и людям, и лошадям. Тела под халатами были мокры, а кони покрылись серой пеной.

Так прошёл второй день гонки.

Потом был третий.

Четвёртый.

Пятый.

У окоёма обозначились горы. Воздух стал суше, прохладнее, и всё же отряд продвигался медленно. Даже Саврасый, казалось, попадал копытом в каждую сурчиную нору, которая встречалась на пути.

Мясо кончилось, сотня обходилась только хурутом, но и его оставалось на день-два.

Темучин приказал забить самых измученных лошадей. Это был не лучший выход, но другого не было.

В этот день он остановил сотню задолго до темноты.

Развели костры. В котлах забулькало сытное варево. Лица воинов повеселели.

Субэдей и Джелме — то стало привычным — сидели у костра Темучина. Субэдей, как обычно, молчал, грея руки над огнём. Джелме, несмотря на усталость, которая проступала на его лице, по-прежнему поблескивая глазами, мешал мясо в котле, от удовольствия пощёлкивал языком:

— Шулюн будет наваристый! Ах, шулюн...

Темучин, глубоко задумавшись, лежал подле костра на кошме. Огонь перед глазами, то вскидываясь кверху, то опадая, лизал закопчённое тело котла. Темучин видел хмурое лицо Субэдея, слышал голос Джелме, будивший в груди тёплое чувство, но мыслями был далеко и от костра, и даже от сыновей Джарчиудая, к которым он привязывался больше и больше, сам о том не думая.

Мысли его были в далёких куренях тайчиутов.

Темучин отлично представлял, как нойоны родов торопят нукеров к походу. Видел переполох и неразбериху, которые всегда сопровождают подобные сборы. И считал, считал, сколько уйдёт времени на перековку лошадей, на подготовку воинской справы и обоза, который потащит за войском запасы пищи и скарб, без которого не обойтись в походе.

Всё сходилось к тому, что он намного опережал своих преследователей. И всё же, понимая, что ему никак нельзя встретиться с Таргутай-Кирилтухом в открытом бою, он не видел конца изнуряющего людей и лошадей пробега по бесконечной степи.

Ясно было пока одно: бой он выиграть не сможет, но не должен и проиграть.

Темучин думал так: ещё день, три, пять, десять он будет уходить и уходить дальше и дальше, вглубь степей, а что потом? Войско Таргутай-Кирилтуха ринется за ним, как бурный кипящий поток, и, предполагал он, начнёт иссякать с каждым днём, отдавая силы степным далям и сомнениям, которые он поселит в души нойонов и воинов оставленными сотней следами. Но хватит ли этих расстояний и сомнений, чтобы иссушить поток преследователей, как иссушает степь весенние сходы с гор? Он не был уверен.

«Значит, надо что-то ещё поставить на их пути, — думал Темучин. — Но что?»

Рука Темучина, лежащего на кошме в ожидании шулюна, непроизвольно трепала край войлока. Войлок упруго скользил и скользил под пальцами, и вдруг узластые натруженные пальцы бывшего раба замерли на плотно выкатанной шерсти. «Войлок, — подумал Темучин, — вой-лок...» И он вспомнил, как с матерью и братьями бежал из куреня. Они обернули тогда колёса арбы войлоком. Темучин поднёс пальцы к глазам. На них блестели прилипшие шерстинки.

На следующее утро он приказал обернуть копыта коней войлоком. Земля здесь была каменистая, крепкая, как хрящ, и даже наблюдательный глаз не углядел бы на ней следов сотни. Казалось, что и в этот раз отряд Темучина поднялся в воздух и растворился в неведомом. Но это была не последняя загадка, которую он приготовил для Таргутай-Кирилтуха.

Была и другая, посложней.

Таргутай-Кирилтух выступил в поход на одиннадцатый день. Темучин не ошибся: сборы были долгими. Под свой бунчук нойон собрал тридцать тысяч воинов и, конечно, в первом же сражении разметал бы сотню Темучина по степи. Да и сражения не нужно было: воинов Темучина зажали бы в тиски и переловили арканами, как баранов. Таргутай-Кирилтух так и рассчитывал. Он, несмотря на разговоры, не верил, что у Темучина тысяча воинов. Неоткуда было сыну Оелун их взять.

Первые сомнения в том, что поход будет лёгким и успешным, появились, как и рассчитал Темучин, когда Таргутай-Кирилтух вышел к стоянке кереитов.

В широкой лощине меж холмов глазам Таргутай-Кирилтуха и окружавших его нойонов открылась не одна сотня кострищ. Уже размытых дождями, но явственно видных в ковылях. Таргутай-Кирилтух, досадливо морщась, обежал взглядом лощину, и в груди у него объявился тревожный холодок. Он угрюмо разглядывал чёрные пятна в ковылях и чувствовал: в затылок напряжённо смотрят глаза нойонов. Таргутай-Кирилтух хекнул натужно и, тяжело опираясь о луку всей рукой, полез с коня. Тот переступил копытами, но нойон зло дёрнул за повод и спрыгнул на землю. Шагнул к кострищу. Всё было так, как и должно. И ковыль вокруг примят, и золы нагорело немало. Костёр, знать, жгли всю ночь. Носком гутула Таргутай-Кирилтух потрогал обгорелые поленья. Костёр — видно было — растоптали, снимаясь со стоянки.

Таргутай-Кирилтух поднял глаза на сидящих на конях нойонов. Губы презрительно искривились.

— Хе, — выдохнул, — такое ведомо. Нажгли кострищ, чтобы попугать. Эка хитрость.

Голос Таргутай-Кирилтуха, и громкий, и насмешливый, выдал, однако, сомнение. И он повторил, словно хотел убедить не только нойонов, но и себя:

— Знаем, знаем такое.

Зашагал враскачку по лощине. Нойоны тронулись за ним. Что было у них в мыслях — неведомо, но бойкости в лицах не выказывалось. Однако и тревоги особой не обнаруживалось.

По степи с противоположного края лощины, от холмов, к нойону чуть не в галоп подскакали нукеры из передового дозора. Соскочили с коней, подступили вплотную. Таргутай-Кирилтух выслушал их, полез в седло. Вдел ногу в стремя, и — тяжело было поднять брюхо — нукеры подсадили Таргутай-Кирилтуха. Махом взлетели на коней и поскакали к холмам. Таргутай-Кирилтух потрусил за ними. Тронули коней и остальные нойоны.

За холмами взорам преследователей открылась широкая полоса. Как и рассчитал Темучин, ширина следа сбила с толку. Всем было ясно — здесь прошло большое войско.

Кто-то за спиной Таргутай-Кирилтуха присвистнул.

Сача-беки, скакавший стремя в стремя с нойоном, невольно сказал:

— О-го-го...