Наутро Таргутай-Кирилтух не досчитался в своём окружении двух нойонов самых дальних в улусе куреней, сопредельных с землями кереитов. Ночью со своими нукерами и воинами они тайно снялись со стоянки и ушли в степь.

Исчез и старик Курундай. Может быть, он всё же разобрался в следах, оставленных сотней Темучина? Всё понял, но не захотел сказать Таргутай-Кирилтуху правду?

Наверное, так оно и было, иначе понять нельзя: отчего бы ему уйти?

Уверившись, что выиграл время, Темучин отвёл сотню поглубже в предгорья и встал на днёвку. Решил: пускай отдохнут и кони, и люди. Отъедятся, осмотрятся, приведут в порядок оружие и конскую справу.

Лошадей отогнали на луг, развели костры.

День был благодатный — солнечный, но не жаркий, один из таких, что изредка выпадают в конце лета. Осень ещё не угадывается в сочной зелёной листве деревьев, полная свежести, стоит трава, но уже холодна по утрам роса, и тихая неподвижность, разлитая по сумеречным балочкам, говорит всем и каждому: были, были и весенние шумные дожди, и шелест листвы в летний полуденный зной, и рокот соков земли, буйно поднимающихся по стволам деревьев, но всё прошло. Скоро полетит золотая паутина, играя на солнце, и журавли пропоют в небе последнюю песню.

У каждого в сотне было дело после бешеной гонки по степи. Пять дней, почитай, не сходили с коней, да и до того, как ступили на землю тайчиутов, не было у воинов свободного часа, чтобы побеспокоиться о своей справе.

Темучин резал стрелы для лука.

Тонкое дело — вырезать стрелу, которая бы точно шла в цель, была легка и к тому же не теряла убойной силы.

В перелеске, прилегавшем к месту днёвки, Темучин нарезал берёзовых палок — нет для стрелы дерева лучше, чем берёза, — нажёг углей в костре и присел высушить над живым жаром сырое дерево.

Сидел, щурился под солнцем. Такие лёгкие минуты выпадали ему в жизни редко.

Кора на берёзе закипала под жаром, вот-вот готовая вспыхнуть голубым летучим огнём, но в нужный миг Темучин ножом сильно проводил по гибкому пруту, и огонь никнул. В этом и было мастерство — не раньше и не позже снять закипающую кору, и, ежели мастер точно угадывал время, стрела из-под его рук выходила плотной, гладкой, звонкой, как кость.

Субэдей, сидевший тут же, внимательно следил за ловкими и быстрыми движениями Темучина. Он не в первый раз наблюдал за его работой — точил ли Темучин меч, делал ли стрелы или чинил конскую сбрую — и поражался точности движений да и хватке, с которой тот брался за дело.

Темучин улыбнулся, сказал:

— Спящий кот мышь не поймает. Мужчина должен уметь всё.

Одним ударом ножа он вырезал выемку для тетивы, перебросил в руке стрелу и заострил конец для наконечника. Повторил с убеждённостью:

— Да, должен уметь всё.

Посмотрел долгим взглядом в степь и другим тоном, но так же уверенно добавил:

— Возьму власть, стану ханом, обяжу сызмала обучать мальчиков всему, что может пригодиться в жизни.

Легко вскинул стрелу и, словно длинным пальцем покачав ею перед Субэдеем, спросил с улыбкой:

— Согласен?

Субэдей поднялся во весь могучий рост, шагнул к Темучину, склонился и, поцеловав в плечо, ответил:

— Ты наш природный нойон. Как прикажешь, так и будет.

— Будет, — подтвердил Темучин, словно вколотил меч в ножны по рукоять.

На следующий день сотня выступила в поход.

Темучин воинов не торопил.

В том, что они тайно, но не спеша двигались на север, была ещё одна хитрость, приготовленная для Таргутай-Кирилтуха.

Темучин, обогнав Таргутай-Кирилтуха на десять, а то и более дней, вывел его на прямую дорогу на юг. К предгорьям. Сам повернул на север. И получилось так, что на встречных направлениях они должны были где-то поравняться, а дальше расстояние между ними только увеличивалось бы, причём тем больше, чем сильнее гнал коней Таргутай-Кирилтух. Темучин вёл преследующее его войско, словно лошадь вокруг коновязи, которая как бы ни спешила, но всё же не подвигалась вперёд.

Теперь главной заботой Темучина было привести своих воинов в противоположный конец улуса на сытых конях и отдохнувшими. Он решил ударить по куреню Таргутай-Кирилтуха со всей подготовленной в походе силой и в то время, когда преследующее сотню войско, выйдя в предгорья, будет от него на наибольшем расстоянии. Не опасаясь ничего, Темучин мог угнать тысячные стада кобылиц из куреней тайчиутов, отары овец, толпы рабов и, огрузившись богатствами Таргутай-Кирилтуха, уйти в земли кереитов.

Он рассчитал, что к тому времени, когда Таргутай-Кирилтух вернётся в разграбленные курени, на степь лягут холода, запоют первые метели, а в такую пору в поход не пойдёшь.

Бегство двух нойонов обескуражило Таргутай-Кирилтуха. Время было выступать в поход, а он не выходил из юрты.

Онон уже по-утреннему парил. Над водой тёк туман.

Среди воинов заговорили:

— Что стоим?

— Кого ждём?

— Да что там, спят, что ли, нойоны?

Сача-беки в карьер запустил жеребца через стоянку, подскакал к трепетавшему на высоком шесте бунчуку Таргутай-Кирилтуха. Соскочил с коня, оттолкнул нерасторопного нукера, отдёрнул полог юрты.

Нойон, не одетый к выезду, в расстёгнутом халате, подбитом рыжей белкой, затёртом и замызганном, сидел у очага. Лицо опухшее, недовольное, сумное. Спиной к входу с нойоном сидел ещё кто-то. Сача-беки не сразу разглядел шамана.

Подняв глаза на Сача-беки, Таргутай-Кирилтух сказал:

— Вот, позвал. Пускай погадает.

В голосе были не то просьба, не то сомнение. Одно понял Сача-беки: это не был голос нойона, который собирается поднять войско в поход. Глянул на шамана. Тот, головы к вошедшему не повернув, жёг на углях баранью лопатку. В юрте — только сейчас заметил Сача-беки — остро пахло палёной костью.

«А я коня гнал, — подумал Сача-беки, — торопился... Зачем?»

И вдруг ему всё стало безразлично: Таргутай-Кирилтух, поход, бессмысленное стояние у Онона, шаман с палёной костью.

Лицо Сача-беки застыло в болезненной гримасе. Он шагнул к очагу. Сел, тяжело оперев локти на расставленные колени.

Шаман бормотал неразборчивое. Кость в его руках дымилась сизым.

Сача-беки вгляделся в его лицо. Это был тот шаман, который лечил Есугей-багатура, а позже в драной юрте сказал Темучину, обмыв раны на его шее: «Как ни бросай пыль — она падёт вниз, как ни опрокидывай светильник — пламя будет вздыматься кверху». Этих слов Сача-беки не слышал, как не слышал их никто, но он знал, что шаман после смерти Есугей-багатура годы не разговаривал ни с одним из нойонов тайчиутов и даже уходил куда-то в степь из улуса, да вот, знать, вернулся. Возвращению шамана можно было только радоваться — это была добрая примета, но Сача-беки, признав его, не испытал ничего, кроме досады. Подумал даже: «Не вовремя, ох, не вовремя он объявился».

Баранья лопатка почернела над углями. Шаман откинул полог юрты и выставил горелую кость на свет. Вгляделся в понятные только ему следы огня на лопатке, повертел кость в руке и вялым движением, безразлично бросил на угли.

Таргутай-Кирилтух грудью подался к шаману. Но тот вытер руки о полы драного халата, сказал:

— Время для гаданий не выпало.

— Я дам столько баранов, — заторопился Таргутай-Кирилтух, — сколько пальцев на твоих руках...

Шаман прервал его ворчливо:

— Бараны мне ни к чему, я не отарщик.

— Но хоть слово, слово скажи, — настаивал Таргутай-Кирилтух.

— Слова говорит Высокое небо, — поднимаясь от очага, сказал шаман, — нужны только сроки...

Шагнул к выходу, косолапя на вывороченных ногах, и, взявшись за полог, добавил:

— Жди большой нойон, жди.

И вышел.

Таргутай-Кирилтух и Сача-беки услышали, как шаман заговорил с нукерами, звякнуло стремя и отчётливо простучали копыта коня. Шаман, знать, уехал.

«Вот то хорошо», — подумал Сача-беки и повернулся к нойону.