Дозорные подхватили пленного под руки и поставили перед ханом. Но найман глаз не открывал и валился набок.

— Ну-ну, — сказал Темучин по-прежнему негромко, но и в этом коротком звуке объявилась такая властная жёсткость, что пленный тут же утвердился на ногах и открыл глаза.

Темучин, так и не снимая руки с бороды, спросил:

— Хан найманов знает о том, что в земли его вошло наше войско?

Пленный заметался в удерживающих руках, закинул голову далеко назад, и вопленный клёкот вырвался из его горла. Много было в этом вопле. Лютая ненависть к схватившим его, жалоба на бессилие, обида за погубленную жизнь, которая была так прекрасна ещё сегодня на рассвете, когда он на резвом коне выскакал навстречу солнцу.

— Ну-ну, — сказал Темучин, казалось, не услышав вскрика, и пленный понял, что повторять вопрос он не станет, как, наверное, никогда не повторяет своих слов. И, ломаясь под этой непосильной тяжестью, найман опустил запрокинутую назад голову, перемог что-то в горле, так что на голой шее подпрыгнул кадык, и, глядя не в глаза, но куда-то в грудь Темучина, ответил задавленным, сорванным голосом:

— Пока не знает, но к середине дня будет знать.

У Темучина от удивления взлетели брови.

— Как, — сказал он, — у вас такие быстрые кони? И те, что ушли от моих воинов, к середине дня доскачут до хана?

— Нет, — ответил найман, — они зажгут тревожные огни.

Недоумение сквозило во взгляде Темучина.

— Какие огни?

— Тревожные огни, — повторил найман и повернул голову в сторону уходившей к окоёму поросшей лесом возвышенности, — вон, видишь?

Темучин проследил взгляд пленённого и различил далеко-далеко над лесом, но так, что всё-таки можно было разглядеть, вздымавшуюся в небо струйку дыма. Вглядывался долго и пленённый; вероятно поняв, что хану не всё ясно, объяснил:

— Они зажгли костёр, следующий дозор, что ближе к хану, зажжёт свой, и так пойдёт по степи до юрты хана. Зажжённый костёр означает — на границе тревога. Хан сегодня же узнает о вашем войске.

Темучин с нескрываемым восхищением закрутил головой, сказал:

— Хорошо, ах хорошо...

Оборотился к собравшимся за его плечами нойонам:

— А? Нам бы неплохо такое завести. Весть, как птица, летит.

И ещё раз покрутил головой. Удивляться он умел.

Для пленного наймана трудно было произнести только первые слова, как оно всегда и бывает. Из кувшина должна пролиться одна капля, затем он вытечет весь. Говорил пленник теперь торопясь и зло косил глазами.

Темучин слушал молча.

Найман рассказал, что войско его хана велико, вооружено китайскими мечами, удар которых страшен.

Найман вскинул голову и, с закипающей на губах пеной, сказал:

— Китайский меч до седла разрубает человека.

Темучин и на это ничего не ответил. Промолчал, подумал:

«Говорит он в запале, от злой обиды не помня себя, и, знать, говорит правду. От обиды, со зла лгут редко». Подумал и о другом: «Веду я громаду за собой, и впервые за плечами у меня столько воинов, но да и впервые, наверное, встречусь со столь грозным противником».

Повернулся, пошёл к юрте, нойоны толпой поспешили за ним. Однако у юрты Темучин остановился, оборотился к пленному. Тот смотрел на него тёмными, разом запавшими и уже простившимися с жизнью глазами. Но пощады он не просил, глаза горели ненавистью.

Темучин сказал:

— Оставить ему жизнь. Его рассказ о тревожных огнях стоит того.

Вошёл в юрту.

Сообщение пленного о мощи войска хана найманов не удивило Темучина. Он знал — найманы сильное племя, и порадовался, что разделил свою громаду на три части. Встреча с найманами лоб в лоб в узком проходе между возвышенностями — в этом он был теперь убеждён — не принесла бы победы или победа далась бы большой кровью. В том же, что Субэдей и Джелме зайдут в спину хану найманов, он не сомневался. И, в который раз удивляя нойонов, неторопливо сел к очагу, крикнул баурчи:

— Эй, старина, у нас пустой стол!

Благодушно улыбнулся. Он рассчитал: поспешать сейчас навстречу найманскому хану не следует. Пускай дойдут до него тревожные огни, пускай соберёт он войско и, как разъярённый кабан, устремится со всей силой в долину. Чем глубже он войдёт в неё, тем губительнее это будет для него.

— Мяса и архи, — сказал Темучин баурчи, — у нас хороший день.

Маленький фитилёк едва освещал комнату. Но свет его лился ровно, пламя не колебалось, так как светильник был более чем необычен. Тёмный глиняный сосуд состоял из трёх отделений, в одно из них наливалось масло, дававшее пищу огню, во втором кругами укладывалось тело фитилька, и только в третьем горело пламя, окружённое хитро и искусно сплетённой решёткой, которая даже при сквозняке не позволяла задувать пламя.

Светильник был стар. Так стар, что никто не помнил, сколько ему лет. Да помнить никто и не мог, светильник пережил не одно и не два, но десяток поколений. Достался он Елюю Си от отца, тому — от деда, и говорили, что к деду он перешёл из рук его деда. Так что история эта уходила в глубокую старину. Светильник был не китайский, а привезли его старые купцы, предки Елюя Си, даже не из земель, прилегающих к южным морям, но из более отдалённых мест, где жили, по рассказам, люди с чёрными лицами. Но можно было предполагать, что и чернолицым он достался от иных народов, живших ещё дальше. Известно, что с незапамятных времён из неведомых далей шли и шли по дорогам караваны, одаривая один народ достижениями других народов, и обмен этот — культура была и есть кровь земли — оплодотворял знаниями, ремёслами, искусствами и самые дальние страны. Елюй Си очень дорожил светильником и потому зажигал редко. Но сегодня он не мог не воспользоваться древним сосудом.

В Чжунду высоким распоряжением из императорского дворца были запрещены всякие увеселения, игра на музыкальных инструментах и даже освещение улиц бумажными фонарями, которые всегда радовали глаз жителей славного города. В приказе говорилось, что население города должно забыть радости мирной жизни и отдать все силы подготовке к большой войне с угрожающей Цзиньской империи и священной особе императора варварской степью. В том же приказе пространно объяснялась необходимость большой войны для каждого жителя города, а об увеселениях, музыкальных инструментах и цветных фонарях было сказано, что они могут ослабить воинственный дух жителей, которые призваны отдать императору всё для победы над степью, вплоть до своих жизней. «Когда воздержание и суровость, — говорилось в приказе, — становятся образом существования, не может быть места мелочам, уводящим от главного». Тут же напоминалось, что деревянный осёл по-прежнему стоит на центральной площади Чжунду и всякий, ослушавшийся высоких слов приказа, немедленно познакомится с его крепкой спиной.

Елюй Си, дважды внимательно прочитав решительно начертанные иероглифы приказа, повешенного под удары гонга чиновником из императорского дворца на столб при въезде в улицу, снял бумажные фонари у входа в лавку и достал древний сосуд.

Сейчас он сидел над ним в комнате при своей лавке, тесно заставленной такими же редкостями, как и этот сосуд, и вид купца был печален.

За последнее время Елюй Си очень изменился. Когда-то круглое и гладкое лицо его с лаково блестящими глазами осунулось, сморщилось, а глаза потеряли блеск. Особенно изменились походка и движения Елюя Си. До недавнего времени ходил он широким шагом человека, вполне уверенного в себе, ногу ставил твёрдо, а движения купца были размашисты и смелы, как то и подобало состоятельному, много повидавшему в жизни старшине чжундуйских торговцев.

Не то стало ныне.

Елюй Си теперь не шагал твёрдо по улице, как это бывало раньше, а как бы подбегал, всё время куда-то торопясь и обязательно не успевая. Движения его стали скованны, как если бы он всё время боялся: вот-вот из-за спины раздастся голос, строго и властно предупреждающий, что он делает не то и не так.