— Жизнь, жизнь! — кричал он, и от крика у Темучина зазвенело в ушах.

С усилием Темучин вырвал ногу, отпихнул Даритай-отчегина.

— Таргутай-Кирилтух, — крикнул в лицо, — заставил отобрать стада у матери? А ежели поставить с тобой рядом Таргутай-Кирилтуха, то он скажет, что это сделал ты!

У Даритай-отчегина, казалось, перехватило дыхание, но он всё же завопил:

— Нет, нет... Это он!

На лице Темучина было только одно — презрение, и он приказал бы закатать потерявшего всякое уважение к себе Даритай-отчегина в воловью шкуру, однако ещё на холме, только увидев курень дяди, Темучин решил по-иному и менять решение не стал. Он знал, что если на человека напали собаки, то надо бросить им жирную кость, и можно уходить: они перегрызут друг другу глотки. Так говорили в степи, и это было проверено веками.

— Хорошо, — сказал он, — я оставлю тебе жизнь.

Даритай-отчегин замолчал, словно подавился, сел на тощий зад.

— Но скажи всем, — продолжил Темучин, — я буду зорить ваши курени, палить юрты, разгонять ваш скот до тех пор, пока вы, собравшись, сами не скажете, кто первым, предав обычаи предков, поднял руку на мою мать. Сами назовёте имя и выдадите этого человека мне. Понял?

— Понял, понял! — завопил Даритай-отчегин и повалился на колени, коснулся лбом земли.

Темучин смежил веки, словно защищаясь от яркого солнца, и долго-долго смотрел на всё ещё хлюпающего носом Даритай-отчегина. Сын Оелун знал: дядя завоет на всю степь и семена раздора развеются между нойонами, укоренятся в их юртах, а там и дадут всходы.

Отмычка купца — товар. И этой отмычкой воспользовался Елюй Си, чтобы открыть двери дворца двоюродного брата императора Ань-цуаня.

Такое было непросто. Строги, неприступны чиновники империи Си-Ся, а их стояло перед величественным дворцом двоюродного брата императора немало. Эка, представить товар, хотя бы и лучший, князю Ань-цуаню? Нет, а зачем чиновник между князем и купцом? Князем и простолюдином? Чиновник — глаза и уши Ань-цуаня. Но Елюй Си прошёл по длинным караванным дорогам, и многолетние скитания научили его немалому. Случалось купцу входить и во дворцы, и он знал, что чиновник — не только глаза и уши, но ещё и жадная рука, выглядывающая из рукава, пускай и шитого золотом. Низко кланяется чиновнику тот, кто не может опустить в эту руку должной мзды. Рука вынырнет из рукава, а ты — раз — и уронил в неё капельку, блеснувшую жарко, как роса под солнцем. И кланяться больше ни к чему, да, глядишь, и двери — крепко закрытые — растворились. Так случилось и с Елюем Си, и вдруг во дворце двоюродного брата императора заговорили, и не только шёпотом, что славный купец из Чжунду привёз в столицу необыкновенный товар. Такой товар, что непременно должен быть представлен во дворце, и не кому-нибудь, а только князю. Сказочные туркменские ковры, ковры из-за Моря персов, что ткутся долгими годами, краски к ним подбираются десятилетиями, а рисунок ковров пришёл из глубины веков и не только отличается красотой и исключительностью пропорций, но и наделён силой, которая бодрит человека, воспламеняет страсти и способствует долголетию.

Неожиданно на главной торговой улице Чжунсина, в которую недавно вошёл караван Елюя Си под крики и причитания погонщиков верблюдов, у той самой лавки, что растворила двери перед купцом из Чжунду, объявились люди из дворца Ань-цуаня. Владельцу редкостного товара было передано приглашение к князю и назван час, когда брат императора сможет осмотреть ковры.

Елюй Си встретил посланцев из дворца без удивления. Заулыбался, конечно, всем лицом, как улыбается покупателю всякий купец, низко поклонился, но сказал, однако, твёрдо, что товар его особый, требует для показа немалого помещения, где бы он смог представить высокочтимому князю ковры во всей красе.

Г ости из дворца отвечали, что всё будет так, как он скажет. Кланялись низко.

К назначенному часу показа в обширной зале дворца, на лакированном полу нежно-розового оттенка были расстелены полотнища, пылающие необыкновенно яркими красками. Это были килимы, паласы, джеджимы, ямани, зили, верни, сумахи. Ковры вышитые, вязаные, плетёные. Вся красота мира ложилась под ноги вошедшего в залу. Но Елюй Си был неудовлетворён и, подходя и с одной и с другой стороны, разглядывал многокрасочную мозаику и вновь и вновь приказывал многочисленным молчаливым помощникам перестилать ковры. Казалось, он не мог уловить сложный рисунок всего сочетания коврового моря на полу залы и всё взглядывал, взглядывал с разных сторон.

Оно и вправду было так, но за суетой и хлопотами купца стояло и другое.

Елюй Си хорошо умел скрывать свои чувства. Его лаковое, без морщин, лицо не выдавало волнения, но внутренне купец был само напряжение и трепет. Елюй Си боялся встречи с братом императора, так как понимал, что слова, которые он должен передать Ань-цуаню, могут стоить головы. Золотая пайцза, висевшая на шее купца, была многие годы его надёжным щитом, но была и вечным проклятием.

Дорогую цену он мог заплатить за неё на этот раз.

И всё же он решился.

Купец вскинул голову, резко хлопнул в ладоши, и его безмолвные помощники исчезли из залы.

Брат императора, человек с сухим, туго обтянутым кожей лицом, вошёл стремительно. Это было его особенностью: двигаться стремительно, что смущало придворных и создавало немалые хлопоты. Дворцовый этикет, сложившийся сотнями лет, предполагал другой способ передвижения. Более плавный и умиротворённый, но, как известно, сильные мира сего определяют своё поведение, не считаясь с теми, кто стоит ниже их.

В толпе придворных, прихлынувших за братом императора к дверям залы, раздались возгласы восторга и удивления:

— Ах! Ах!

Но двери залы тут же закрылись перед ними.

Елюй Си низко склонился перед князем, но это было последнее, что могли видеть глаза постороннего. А уж услышать их голоса не мог никто. Помощниками купца из Чжунду двери были притворены плотно.

Одно можно утверждать с уверенностью. Дальнейшие события в империи Си-Ся подтвердили, что купец из Чжунду выполнил данное ему поручение.

Шах Ала ад-Дин Мухаммед утвердился в Самарканде. Казнил султана Османа, разграбил город и вернулся в Гургандж.

Обратный путь его утомил, и по возвращении в свою столицу Ала ад-Дин Мухаммед решил отправиться на охоту.

У шаха было приподнятое настроение. Ночь он провёл в гареме, предаваясь удовольствиям и неге.

Душевная безмятежность Ала ад-Дина Мухаммеда была следствием успешного похода. Возвращаясь из Самарканда в Гургандж, шах видел караваны верблюдов, медленно шагавших по пыли с тяжёлым грузом богатств. В громоздившихся на спинах верблюдов тюках были ткани и фарфор, ковры, тонкогорлые кувшины, чеканные блюда и, конечно, казна султана Османа. А она оказалась не бедной. Но больше, чем казна, Мухаммеда радовали толпы гонимых в Гургандж ремесленников. Ремесленники были скованы цепями по четыре в ряд и еле шли, опустив головы, трудно передвигая разбитые в кровь ноги. Шах с высоты укреплённой на спине верблюда беседки, отодвинув украшенным перстнем пальцем шёлковую занавесь, вглядывался в унылые ряды, и сердце его ликовало. Он знал, что измученные жаждой и голодом люди, одетые в изорванное тряпьё, — главное богатство, которое он захватил в Самарканде. Всё, что, хрипя и надсаживаясь, тащили на спинах верблюды, было сделано руками этих людей. Но они могли гораздо больше. Этими же руками были сложены знаменитые самаркандские мечети, медресе и дворцы султана, неразумно потерявшего голову. И пускай половина этих людей не дойдёт до Гурганджа, тех, кто останется в живых, хватит, чтобы немедленно начать строительство задуманных шахом величественных дворцов, которые увековечат имя Ала ад-Дина Мухаммеда.

Глаза шаха, однако, устали вглядываться в бесчисленные ряды невольников. Солнце, как иглой, кололо зрачки.

Откинувшись на мягкие подушки, Мухаммед представил бесконечную перспективу залов, кольцо фонтанов вокруг дворцов, вызолоченные порталы и улыбнулся с усмешкой, сказав себе: «Сокровищ Османа хватит вызолотить не только порталы, но и выстлать полы золочёной мозаикой. А руки этих людей всё сделают так, как я повелю».