— Кто боится порки, всё равно что выпорот. А ты боишься Темучина, так как доверить тебе войско?

Кое-кто из нойонов стоял опустив голову, и Таргутай-Кирилтух это увидел и приободрился. Припомнил поговорку: если тебя укусит собака, не отвечай ей тем же — и, словно не услышав дерзких слов Сача-беки, широко повёл рукой по юрте. Сказал с лаской:

— Садитесь, нойоны, в этой юрте всегда рады гостям. — Крикнул, приподнимаясь с подушек: — Эй, баурчи, чаши гостям да побольше бурдюк с архи неси!

Гости сели вокруг очага.

Таргутай-Кирилтух начал миролюбиво:

— От хорошего разговора уклоняется только глупый...

Склонил голову набок, взглянул на Сача-беки, сказал:

— От лая холм не упадёт... Зачем кричать? Говори дело.

Сача-беки ждал шума, злой перебранки, даже свалки, а разговор вон как обернулся. Он закусил губу.

Баурчи, словно давно стоял за пологом с чашами, полными архи, вбежал в юрту и, кланяясь, начал угощать гостей.

Таргутай-Кирилтух как ни в чём не бывало грел чашу с архи над углями. Улыбался.

Сача-беки понял: нойон выигрывает время.

Так оно и было.

Ждал, ждал Таргутай-Кирилтух этого разговора, но всё же он явился для него неожиданностью. И сейчас Таргутай-Кирилтух обдумывал, как себя вести. Тяготила его власть над улусом, но и уступать её он не хотел. Да ещё вот так, чтобы в походе сбросили с первого места. В таком разе, знал он, падают больно и донизу. А то и расшибаются насмерть.

Таргутай-Кирилтух поднял чашу, одним глотком выпил архи, сжал челюсти. И вдруг выказалось, что не такие уж толстые у него — сластолюбца и чревоугодника — губы. Нет. Сжались плотно губы, как тяжёлые колоды. И глаза, тонувшие в жирных складках, неожиданно глянули жёстко, и всё лицо отвердело, явив с очевидностью, что этот человек, мгновение назад казавшийся вялым, рыхлым, слабовольным, совсем иной, и он за себя постоит. Да как ещё постоит! Глыба это тяжкая, и подступаться к ней надо с осторожностью, не то стронется с места и будет худо. И вот считали, что невеликого ума нойон ленив и ничего вокруг не видит, но и это оказалось не так. Видел он всё. Молчал, но видел. И заговорил так, как никто не ожидал.

— Что, Сача-беки, — начал Таргутай-Кирилтух, — думаешь, я не знаю, что ты лисой вокруг нойонов ходишь? Шепчешь в уши, что плох-де Таргутай-Кирилтух, мозги ему архи разжижила и слаб он против Темучина.

Таргутай-Кирилтух ткнул пальцем в ближнего к себе нойона:

— С ним говорил!

Ткнул пальцем в другого:

— И с ним!

Ткнул в третьего:

— И с ним! Всех обошёл, всем нашептал. А о том не подумал, что не я слаб, а ты. Трусишь, знать, коли за спинами шепчешь. И боишься сына Оелун.

У нойонов архи в глотках стала. Многие глаза опустили. Таргутай-Кирилтух, почитай, так мог о каждом из них сказать. Сача-беки и вправду всех обошёл и с каждым из них говорил. И всё это было сказано: и глуп-де Таргутай-Кирилтух, и слаб, и об архи слова были.

Сача-беки голову пригнул. Хотел отвечать, но мысли разбежались, как испуганные овцы. Да что он мог ответить? Сказать, что не было разговоров за спиной Таргутай-Кирилтуха? Но об этом знал каждый из нойонов. Закричать, что не боится Темучина, но опять же каждый мог спросить: а зачем ты по юртам-то ходил со своими речами?

Он промолчал.

Таргутай-Кирилтух в другой раз круто развернул разговор.

— Ну да ладно, — сказал и рукой махнул, — оно бывает, что и хороший конь на ровном месте засекается. — Кивнул баурчи: — Разливай архи.

Понял: задуманное Сача-беки он без труда, одним ударом развалил. И размягчил губы, а глаза его вновь утонули в жирных складках.

То было, однако, накануне. Нашёл он в ту минуту слова, и нойоны разошлись, даже не заговорив о старшинстве в войске, а что было делать сейчас? Ведь не только он, но любой из тех, кто шёл за ним, уже понял: ляжет на степь снег и коней надо поворачивать. Сына Оелун в заснеженной степи не отыскать. Какие слова он мог найти сейчас? Да и были ли слова, которые кого-либо убедили бы в том, что он не напрасно поднял войско, долгими днями мотал его по сомнительным следам, так и не защитив своих куреней? Темучин-то остался в степи и мог в любой день напасть на аилы или курени.

Таргутай-Кирилтух ещё не знал, что Темучин уже разгромил его курень и сейчас, огруженный добычей, уходит в земли кереитов.

Хан Тагорил верил в Темучина, но и он не ожидал такого успеха от первого похода сына Оелун. Темучин, правда, не привёл с собой много людей из земли тайчиутов, однако он мог теперь посадить на своих коней десяток тысяч воинов, сумел бы накормить их мясом и белой едой[48] да и вооружить, продав часть пригнанных табунов кобылиц и отары овец. Кажется, совсем недавно Тагорил встречал в своём курене юношу с незарубцевавшимися следами канги на шее, в драном халате и с чужим мечом на боку, да к тому же прискакавшего на чужом коне, а теперь это был крепкий воин, который распоряжался сотнями людей и обладал богатствами одного из влиятельных нойонов в степи.

Это меняло многое.

Хан Гагорил, его сын Нилха-Сангун и Темучин сидели у очага в ханской юрте, неторопливо лакомясь молодым барашком.

Мясо было выше похвал. Баурчи хана, не доверяя помощникам, сам зажарил барашка, а это требует мастерства. Барана надо жарить на большом жару и так только, чтобы мясо, пропёкшись насквозь, оделось хрусткой нежной корочкой, и сохраняющей весь аромат мяса, и тающей на губах.

Впрочем, Темучин хотя ел с удовольствием, не замечал искусства ханского баурчи. С таким же удовольствием он ел бы и вяленую под седлом конину. Темучин вообще вспоминал о еде только тогда, когда бывал голоден. Архи пил редко. И говорил так: пьющий архи раз в месяц — вызывает у него уважение, пьющий два раза в месяц — заставляет сомневаться, а с человеком, пьющим три раза, — он не будет иметь дела.

Темучин отложил обглоданную кость, вытер пальцы о гутулы, взглянул на хана.

Тагорил, казалось, не заметил его взгляда, и Темучин, не желая беспокоить хана во время еды, перевёл глаза на огонь очага.

Ждать он умел.

Хан Тагорил, с удовольствием обсасывающий сладкую косточку, всё же был не столько увлечён барашком, сколько озабочен: как строить отношения с сыном Оелун и Есугей-багатура дальше?

Сын анды с колодкой на шее — это одно. Человек, разгромивший улус соседнего племени, — другое.

Но следовало думать и так, рассуждал хан: он, Тагорил, а никто другой дал этому сидящему у очага широкоплечему, с волевым лицом человеку воинов, и его, Тагорила, оружием нанесли удар тайчиутам. Правда, он не ожидал, что удар будет столь силён. Так что же? Разве он, хан, не желал успеха сыну Есугей-багатура? Или он хотел, чтобы Темучина разбили тайчиуты? И сам себе ответил: «Нет».

И всё же что-то его смущало.

Так и не разобравшись в своих сомнениях, хан вдруг обратился мыслями к разговору, который вёл он с Нилхой-Сангуном и Темучином накануне выступления сына анды на земли тайчиутов. Тогда он, Тагорил, говорил о походе против сильного племени найманов.

«Найманы, — подумал Тагорил, — давно беспокоят племя кереитов. А сейчас в руках у меня меч — Темучин. Сильный меч. Так не направить ли этот меч против найманов?»

Мысли его потекли по неожиданному руслу.

Хан подумал, что он помог сыну анды в трудный день, а теперь Темучин может помочь ему. Он — хан и должен прежде всего беспокоиться о своём племени.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Тот, молча пошевеливая веткой угли в очаге, ждал его слова.

Нилха-Сангун увлечённо обгладывал рёбрышки барашка.

Тагорил поморщился, увидев лоснящиеся от жира щёки сына. Отвернулся, сказал Темучину:

— Ты помнишь наш разговор накануне твоего выступления против тайчиутов?

Темучин тут же ответил:

— Я помню все твои слова, хан-отец.

— Мы говорили о найманах.

— Да, хан-отец.