Однако вьюги улеглись, и над степью распахнулось по-весеннему высокое небо. По ночам вызвездывало, обещая и вперёд солнечные дни, но мороз был крепок. Наледь, как панцирем, одела степь.

Хан Тагорил с Темучином не раз и не два выходили за курень, приглядывались к снегам. Тагорил за зиму огрузнел и хотя виду не показывал, но в походке стал тяжёл. Каждый шаг давался хану не без труда. За куренём, на вольном ветру останавливались, и Тагорил первым подхватывал с сугроба горстку снега. Мял в узкой ладони. Щурил глаза. Снег был жёсткий, игольчатый, не скатывался в ком. Тепла не было. Подхватывал снег и Темучин, но и в его сильной руке снег топорщился льдисто.

Стояли подолгу. Ветер обвевал лица, шевелил полы халатов. Надо было решать. Тагорил грузно топтался на месте, под гутулами скрипел снег. И скрип этот говорил обоим: «Рано, рано, пока рано». Но и тот и другой знали: коли тетива натянута — стрелу надо пускать. Задрожит рука, задержавшая натянутую тетиву, и стрела не попадёт в цель.

В один из дней хан Тагорил пригласил к себе шамана. Спросил:

— Когда тепло придёт?

Шаман выслушал хана, вышел из юрты, нарубил в кустарнике веток, вернулся и разложил прутья вкруг очага. Сказал:

— Надо ждать сутки. Прутья пускай никто не трогает.

Поднял гибкий хлыстик, оглядел со всех сторон. Оборотил к хану обветренное лицо человека, который день за днём и год за годом живёт под открытым небом:

— Этот прутик знает о погоде больше, чем люди.

С тем и ушёл, сказав:

— Завтра приду.

Когда за шаманом опустился полог юрты, хан поднял прутик, повертел в пальцах. Прут был гибкий, живой, бугорками на нём проступали почки. Хан неопределённо пожал плечами.

— Ну, ну, — протянул, — подождём.

Шаман пришёл, как обещал, к вечеру следующего дня. Поднял полог, брякнули пришитые к низу его халата колокольцы. Шагнул к очагу, собрал разложенные подле огня прутья. По одному подносил к глазам. Разглядывал долго. Наконец сказал:

— Смотри, хан. — Показал Тагорилу лежащий на ладони прут. — Видишь верхнюю почку? Это ходовая почка. В ней сила кустарника. Она определяет рост.

Тагорил с Темучином склонились над прутом.

— Вчера, — сказал шаман, — вот этой полоски зелёной, — он прочертил по едва намеченному бугорку почки ногтем, — не было, а теперь есть. — И ещё раз переспросил: — Видишь? — Взглянул на Темучина: — А ты видишь?

— Да, да, — ответил Тагорил, и то же подтвердил Темучин.

— Это означает, — сказал шаман, — что куст готов зазеленеть. Холод держит, но силу он набрал. Я его положил у огня, он согрелся, и почка тронулась в рост.

Шаман выпрямился, сказал с уверенностью:

— Через три, крайне через пять дней придёт тепло, и погода установится ровная.

И Тагорил, да и Темучин шаману поверили. Не поверить было невозможно, такая убеждённость была в его лице и голосе.

Через три дня Темучин, проснувшись задолго до рассвета, услышал, как толкается в стену юрты сильный ветер. Темучин с осторожностью, чтобы не разбудить спящую подле него Борте, выпростал из-под одеяла руки и положил на тёплый, согретый телами мех. И не почувствовал холода. Ветер был южный, и юрта не выстудилась за ночь.

«Ах молодец, — подумал Темучин о шамане, — угадал точно. Молодец».

И, не медля, поднялся с тёплой постели.

С этой минуты курень закружило в круговерти сборов к походу.

Ныне, с рассветом, тумены вышли в степь.

Саврасый переступил литыми, крепкими копытами, изогнув шею, покосился большим глазом на хозяина, будто спрашивая: не пора ли в путь? Но рука Темучина спокойно удерживала поводья. Он крепко сидел в седле, лицо было неподвижно.

У подножия холма ряд за рядом проходили воины, и казалось, этому шествию нет конца. Темучин ныне вёл в поход не сотню, не две или три сотни всадников, но многие тысячи. Можно было думать, что это миг его торжества. Когда-то, едва объявившись в курене кереитов, он с ханом, вот так же стоя на холме перед проходящими воинами, мечтал о том, что, быть может, придёт время и он сам выведет в степь тумены. В ту минуту от одной этой мысли его облило горячей волной. Мечта сбылась. Сейчас ему могли позавидовать многие. Один взмах его руки, и тысячи всадников сорвутся с места в неудержимом беге, пойдут несокрушимой лавиной.

На небе не было ни облачка. Воздух был свеж и прозрачен. Зоркие глаза Темучина отчётливо различали лица воинов. Под солнцем посверкивали железные шлемы. Крепкие лошадиные крупы лоснились, и видно было, что кони кормлены хорошо и выдержат дальний поход. Но довольства, тем более гордыни на лице Темучина не было. Лицо было спокойно-сосредоточенно. Он слышал, как за его спиной нойоны, выхваляясь друг перед другом, перебрасывались хвастливыми словами:

— Смотри, смотри, вон мои... На караковых... Хороши!

— А мои на серых! Пожалуй, получше. Кони-то, кони... Играют, застоялись, кормлены от пуза!

— Э-э-э... На вороных взгляните. Куда вашим!

Темучин отчётливо разобрал слова, но даже не повернулся к нойонам. Однако подумал: «Каждый своё выхваляет. Ну да пусть их. На морозце, под этим солнцем, перед выступающим в поход туменом воину хорошим конём гордиться — оно и неплохо». И тут увидел: из-за холма выскакали несколько всадников и намётом пустили коней. В передовом из скачущих Темучин по посадке угадал Субэдея. Всадники остановились, и по взмаху руки Субэдея рекой выливавшееся из-за холма войско разделилось на два рукава. Один из потоков повернул круто в сторону и пошёл в степь против солнца. Темучин удовлетворённо хмыкнул: войско разделилось так чётко и разом, что сомнения не оставалось — каждый воин знал свой урок. Теперь важно было, чтобы, разойдясь по сторонам и пройдя долгий путь по степи, оба потока сомкнулись в назначенный час у куреня Хаатая. В этом был залог победы.

Темучин повернулся к нойонам, жёстко сказал:

— Урагша!

Послал вперёд Саврасого.

Тумен Субэдея рвался через степь на жёлтую звезду, светившую на предрассветном небе. Мотались гривы по ветру, вскидывались лошадиные морды с закипающей пеной на губах. Но ветер, как и было предсказано, дул южный, мягкий, тёплый.

Кони шли хорошо.

Без остановки шёл по снежной равнине и тумен во главе с Темучином. Скакавший бок о бок с ним Джелме удерживал крепкой рукой древко туга. Белые хвосты туга стелились по ветру. Среди тысяч выведенных Темучином в поход не было и одного сомневающегося в победе. Да, победа в головах воинов была неотделима от имени Темучина. Почему, как и когда пришла уверенность к каждому, сказать было трудно. Скорее, вера зрела день за днём, и причиной тому была удачливость Темучина во всём.

Он прискакал в курень хана Тагорила на чужом, хромом и загнанном жеребце, а вскоре привёл в тот же курень тысячи лошадей Кирилтуха. Он отправился в земли тайчиутов с сотней всадников и вихрем прошёл эти земли из конца в конец, не потеряв ни одного воина. Он свалил могучего хана, даже не встретившись с ним в сече. Воины-кереиты, ходившие с Темучином в поход, рассказывали такое, что было достойно песен улигерчей[52]. Говорили — Темучин может переходить реки и никто не найдёт следа, где он вошёл в поток и где вышел из него, так как его переносят через воду духи. Темучин — убеждали — проникает через войска врага невидимым, так как его укрывают халатом, скрывающим от глаз противника, всё те же добрые духи. Слово его — утверждали — верно, как верно то, что после ночи над степью взойдёт солнце. И рассказывали, что он обещал своим нукерам, Субэдею и Джелме, высвободить из ямы их отца, в которой тот сидел годы, и высвободил, едва ступив на землю тайчиутов. Говорили, что он необыкновенный стрелок из лука и может пустить стрелу в небо, другой расщепить её пополам, и уже называли его мергеном. Тогда же стали обращаться к Темучину, величая его гуай и ецеге. Первыми это сделали Субэдей и Джелме, да они и не могли по-иному, так как, пока отец их не был освобождён из ямы, Темучин был для них отцом. И, уж безусловно, в каждой юрте были сказаны слова о его бескорыстии.