А Субэдей гнал и гнал своего коня. И не оглядывался. Нойоны, угнув головы, поспешали за ним. И в мыслях и у одного, и у другого, и у третьего родилось: «Круто, ох круто берёт Темучин». А то, что это Темучина приказ — не сомневался ни один из них.

«Сын кузнеца Субэдей, — думали, — не посмел бы так природного нойона опозорить. Это Темучин. Только он, он!»

А то, что времена новые наступают, не помыслили, как не помыслили и о том, что каждый из них всё то же новое время приближает, идя в поход против меркитов. По-старому о богатой добыче думали нойоны, о табунах меркитских кобылиц, о толпах пленников, о невольницах красивых мечталось нойонам.

А приказа Темучина Субэдею не было.

Было другое.

Перед походом, как и полагалось обычаем, Темучин и Субэдей вышли в степь поклониться духам войны. Глубокие предутренние тени лежали у юрт. Как это и должно, держась за концы одной плети, неспешно и бесшумно Темучин и Субэдей двигались вдоль длинного ряда жилищ. Из какой-то юрты выглянула женщина, но, увидев их, метнулась назад, задёрнула полог. Поняла: «Воины перед походом идут поклониться духам. Дорогу им переходить нельзя».

Они вышли в степь. Бледная полоска света едва намечалась у окоёма. И, обратившись лицом к этой чуть приметной на тёмном предрассветном небе полосе, по-прежнему держась за концы одной плети, они враз, оба, прокричали вдаль:

— Великие духи, мы отдаём себя вам!

Едва слова сорвались с губ, их подхватил ветер, смял и унёс в степь. Тишина обрушилась на головы двух стоящих людей, словно говоря: «Голоса ваши слабы и немощны перед величием степных просторов, но ждите — ответ будет».

И они стояли в ожидании. Стояли долго. Ветер обдувал лица, леденил открытые шеи, студил руки на связывающей их плети.

Полоска света у окоёма расширилась.

Две пары глаз — зелено-голубые Темучина и тёмные, почти чёрные Субэдея — неотрывно следили за каждым изменением, происходившим в этом первом обозначении будущего дня у края земли.

От них двоих слов больше не требовалось. Всё, что они хотели и могли просить у духов, должно было оставаться в мыслях. Духам не нужны слова. Они читают в головах. Слова людские лживы.

Полоса света над степью росла, и новыми красками замерцал тёмный купол необъятного неба. Оно не стало светлей, не прояснилось, но, напротив, сгустило недостижимую глубину, выделив яркость рассветной полосы, откуда и должен был явиться знак для двоих, стывших на ветру в ожидании.

Это был самый напряжённый миг обращения к духам.

И вдруг солнце объявилось из-за края земли. Чистый, огненный, слепящий диск. И ни единой краски на полосе рассвета. Ни алости зари, ни блёклости тумана.

Тем духи сказали: «Идите. Крови не будет. Вы вернётесь живыми!»

Темучин и Субэдей опустились на колени.

Теперь можно было сказать слова. И Темучин сказал: «Если я не верю тебе, как осмелишься ты поверить мне? Я верю и говорю перед лицом Великого неба: каждый твой шаг — мой шаг, каждое слово — моё слово, каждый удар — мой удар».

Вот и всё, что было сказано тогда, на рассвете. А то, что уросливый конь признает только крепкие каблуки и твёрдую руку, сдерживающую поводья, Субэдей знал, как знал и то, что тумен, который он вёл к сражению, и есть этот самый норовистый конь.

В середине дня в виду тумена на далёком холме показались всадники. Они с ходу выскакали из лощины и замерли, как стайка сайгаков, увидевшая охотников. От головы тумена с десяток нукеров бросились было к ним, но Субэдей предостерегающе вскинул руку. Нукеров остановили. Субэдей, словно и впрямь перед ними были сайгаки, а не меркитские воины, не без интереса рассматривал всадников. В голове прошло: «Ишь как насторожились, знать, мы неожиданность. Встреча для них случайна. Скакали куда-то по приказу нойона, и путь их был недалёк. Кони неморёные».

Передовой из всадников, привстав на стременах, крутил головой. Не то удивлён был шибко, не то растерян. А может, и то, и другое. Конь под ним завертелся. Всадник выше привстал на стременах, столбом вытянулся. И вдруг опустился в седло, ударил коня плетью, и всадников как ветром сдуло с холма.

«Ну, вот и всё, — подумал Субэдей. — Хаатай весть о нас получит».

И это прозвучало в нём, как удар в литавры, зовущий к бою. Десятки глаз были сейчас обращены к нему, но никто не ведал ни об этой прозвучавшей в нём меди, ни о том, что она всколыхнула Субэдея до глубины, и перед его мысленным взором встал слепящий огненный диск, увиденный им вместе с Темучином у края неба. Знак победы. Субэдею захотелось закричать, крик рвался из груди, подкатил к горлу, и он с трудом сдержал его. Победный клич надо было оставить на то мгновение, когда он бросит людей на стоящего перед ними врага.

Субэдей повернул сумрачное лицо к нойонам, сказал:

— Коней переседлать, разжечь костры, варить горячее и мяса не жалеть.

Увидел: глаза у людей повеселели. Подумал: «Хаатай не замедлит со сборами, но время у нас есть. Пускай воины отдохнут и наедятся. А Хаатай примчит на загнанных конях. — Губы Субэдея искривились в усмешке. — Да и небось голодный. Подавится лепёшкой, как весть получит о приближающемся войске. Мы подождём».

Ждал и Темучин. Не сходя с Саврасого, он стоял в невысоком, но всё же скрывающем всадника кустарнике и вглядывался в уходящую вдаль степь. Ожидание для него всегда было трудно, но эти часы стояния вблизи куреня хана Хаатая переживались особенно напряжённо. Он провёл тумен через степь, провёл так, что не увидел ни один человек, и вот, достигнув цели, вынужден был остановиться. Держала тумен неизвестность — вышел или нет хан Хаатай навстречу Субэдею?

Саврасый, чувствуя напряжение хозяина, тянул повод, переступал с ноги на ногу. Он был нетерпелив, как и Темучин. Добрая лошадь и хозяин схожи характерами.

На рассвете Темучин послал к куреню Джелме с десятком воинов, и надо было дождаться их возвращения.

Не видя в кустарнике всадников, в степи на расстоянии полёта стрелы мышковала лиса. Крупная, ярко-рыжая на всё ещё сохраняющем белизну снегу, она высоко вскидывалась вверх, падала на четыре лапы, припадала головой к насту, прислушиваясь к ходу невидимой под льдистым покровом мыши, и опять вскидывалась, пугая свою добычу и стремясь обнаружить её по звукам движения. Но Темучин не замечал лису, хотя в другое время вид играющего на снегу великолепного зверя не прошёл бы мимо его внимания. Вернее, он всё же видел лису, но рыжее пламя на белом скользило перед ним, не оставляя следа в сознании, поглощённом ожиданием. Однако, когда лиса настороженно замерла, вероятно услышав только её слуху доступный шум, Темучин отчётливо разглядел мышкующего зверя и даже проследил направление её взгляда. Лиса припала к земле, бросилась за пригорок, и тут же оттуда, куда за мгновение до того были устремлены её глаза, показались всадники.

— Джелме! — возбуждённо воскликнул кто-то из стоящих рядом с Темучином нойонов. — Джелме!

У Темучина ничто не изменилось в лице. Он ждал. Хотя, быть может, именно в это мгновение со всей остротой понял, что от того, какие вести принесут скачущие к нему через заснеженную степь всадники, зависит успех трудного похода через степь. А скорее, не только похода, но и всех усилий, отданных на подготовку войска, мечтаний и трудных дум этой зимы, долгих разговоров с ханом Тагорилом и его нойонами. Вести эти должны были подвести последнюю черту и под походом в земли тайчиутов, добыча от которого ушла на вооружение войска.

Кони скакали тяжело — здесь была низина, и снег сохранялся высокий, — ошметья летели из-под копыт, клубами рвалось жаркое дыхание, и казалось, что кони никогда не доскачут до кустарника. Лицо Темучина дрогнуло. Зашевелилась кожа лба. Вспухли желваки под широкими скулами. Задрожали щёки. Но это было мгновение. Короткое мгновение — и так как взгляды окружающих были прикованы к приближающимся всадникам, он успел овладеть собой прежде, чем кто-нибудь заметил необычное для него проявление чувств. Словно узду намотал на кулак и вздёрнул до предела.