— Пошли.

Всадники спустились с холма, на котором стояла юрта нойона, нешибко поскакали через курень. Из юрт поглядывали настороженные глаза. В курене знали, что Даритай-отчегин отправился к нойону Алтану, но не ждали от того доброго. Темучин напугал не только Даритай-отчегина, но и весь курень. В степи так не бывало, чтобы налетели воины на курень и ушли налегке. Ждали, что Темучин вернётся и выгребет из юрт всё до голой земли и скот уведёт.

Такое было страшно.

На Алтана не надеялись. Видели: Темучин пришёл в курень с кереитами, а это большое и сильное племя. Алтай побоится вступать в ссору с ханом Тагорилом. И так же, как думали люди, с осторожностью выглядывая из-за пологов юрт, думал и Даритай-отчегин.

Нойон натянул поводья, перевёл лошадь с тряского галопа на мелкую трусцу. «Куда гнать, — решил, — к чему торопиться? Может, в дороге что придумаю».

Ан поторопиться пришлось.

Степь казалась безлюдной. На холмах попрыгивали быстрые тушканчики с белыми кисточками на кончиках хвостов, вспыхивавшими, как искры, в зелёной траве. Дорогу перед лошадиной мордой пересёк неуклюжий ёж. Корсак — тощий и голодный даже в летнюю благодатную пору — глянул на всадников злыми глазами и, мотнув ободранным хвостом, скрылся в зарослях дикого персика. Тут и там по степи пеньками торчали жирные тарбаганы, прижимая к груди передние лапки, словно молясь. А тарбаган — зверь сторожкий, и, чтобы он вылез из сырой норы погреться на солнышке, тишина нужна.

Вдруг — а в утренние часы слышно в степи далеко — слух Даритай-отчегина уловил стук копыт. И ближе, ближе. Нойон принял поводья. Нукеры, сгрудившись в кучу, тоже остановили коней. Даритай-отчегин пробежал испуганными глазами по степи. Увидел: на вершине недалёкого холма объявились четверо всадников. Они тоже придержали коней и смотрели на Даритай-отчегина и его нукеров сверху вниз словно чего-то ждали.

Нойон понял, кто они и чего ждут.

Это были воины Темучина. А оставил он их в степи близ куреня Даритай-отчегина, чтобы присмотрели — поедет ли нойон по родичам и как поедет. С малым ли отрядом нукеров или соберёт под бунчук всех, кого сможет. И Даритай-отчегин не то чтобы порадовался, но с облегчением подумал: «Хорошо, что не стал тянуть с отъездом, и правильно сделал, взяв с собой только десяток нукеров».

Четверо на холме стояли неподвижно.

«Ждут, — определённо решил Даритай-отчегин, и губы у него задрожали, — ждут, как волки овцу у водопоя. А овца — это я».

Даритай-отчегин поднял плеть, послал лошадь вперёд. И не выдержал, оглянулся.

Четверо по-прежнему неподвижно стояли на вершине холма. В неподвижности этой сквозила открытая угроза, словно бы один из всадников или все разом поднялись на стременах и закричали нойону вслед: «Гони коней, гони... А нет, мы поможем!»

Даритай-отчегин в другой и в третий раз хлестнул лошадь плетью, а рот его всё жалко кривился, и губы дрожали. Понимал нойон, что загнал его в ловушку Темучин. Не выскочишь. В неприученной думать голове Даритай-отчегина крутился вопрос: «Что делать?» Ответа не было. И всё же он заставил себя продумать, как приедет к нойону Алтану и скажет о нападении Темучина на курень.

«Кричать ли о том, — спрашивал себя, — или сказать спокойно, не выдавая волнения и не пугая Алтана?»

Веющий в спину холодок от сознания, что на холме стоят четверо темучиновых соглядатаев, подгонял мысли. Нойон морщил лоб. Пугать Алтана не хотелось, надо было потихоньку подвинуть его к мысли, что нойонам племени следует собраться и всем толком определиться с Таргутай-Кирилтухом. А коли будет общая воля, отойти от него. Откочевать. Так, страшного слова не сказав, они выдадут его Темучину.

«Эх, кабы так получилось, — с сомнением подумал Даритай-отчегин, — спасли бы курени от разора».

Но для Алтана слов об этом не находил. Крутились осторожные слова в потаённой темноте мыслей, а на конце языка не объявлялись. Но решил он, что в курене Алтана не надо сплеча рубить о страшном, а потихоньку, по малости накладывать арбу, чтобы оси не подломились. Испугавшись, тот мог броситься под защиту к Таргутай-Кирилтуху. У хана всё же была не одна тысяча воинов, но Даритай-отчегин понимал — ума на то достало, — что тысяч этих не хватит, чтобы защитить все курени улуса. Да, к юрте Таргутай-Кирилтуха воины Темучина не пробьются, но вот его, Даритай-отчегина, юрту они легко развалят и юрту Алтана достанут. И решил твёрдо: «Вот об этом и надо говорить с Алтаном. За пологом юрты Таргутай-Кирилтуха мы не скроемся, а ежели скроемся, на кого оставим свои курени?»

Нойон Алтай был честолюбив и заносчив. Зная об этом, Даритай-отчегин решил смягчить его норов и, войдя в юрту, перед войлоком, на котором стоял нойон, подчёркнуто приспустил до бёдер, по старинному обычаю, пояс с мечом и только тогда, с поклоном даже ниже того, что следовало, подступил к Алтану, протянул открытые ладони.

Лицо нойона смягчилось. Также по обычаю, он спросил благодушно:

— Здоров ли скот, здоровы ли женщины и нет ли ущерба в здоровье дорогого Даритай-отчегина?

Кланяясь, гость отвечал, как и должно, однако мысли его были далеки и от вопроса хозяина, и от своего ответа. Даритай-отчегин вмиг уяснил, что о нападении Темучина Алтай не знает, и безмерно тому порадовался, так как понял: нойон услышит то, что он скажет, и судить о случившемся опять же будет с его слов.

Алтай хотел было крикнуть баурчи, но Даритай-отчегин остановил его и с многозначительным выражением — он расстарался придать чертам своего вполне заурядного лица побольше веса и чувств — указал на сложенные у очага олбоги.

— Есть разговор, — сказал не без тревоги, — разговор...

Тон, которым это было сказано, насторожил Алтана.

Улыбка медленно сошла с его губ.

— Садись, садись, — заторопился он, — садись, Даритай-отчегин.

Сели.

Подогнув под себя ноги, гость рукой взялся за подбородок и надолго замолчал. Молчал, немало удивляясь этому, и хозяин.

— Много волос на голове, — издалека начал Даритай-отчегин тем же тревожным голосом и, оставив подбородок в покое, теребил теперь отворот халата, отороченный белкой, — но всё можно сбрить.

Поднял глаза на Алтана, и не надо было Даритай-отчегину притворяться — в глазах его был подлинный страх, который так и не ушёл с той минуты, когда сбили его с ног нукеры Темучина и расстелили рядом окровавленную воловью шкуру. Прежде чем продолжить разговор, он сильно потянул носом, и кислый запах свежей крови, казалось, вновь перехватил его дыхание.

— Нужен только острый кинжал, — сказал он и спросил: — Ты помнишь Оелун, вдову Есугей-багатура, помнишь её сына Темучина? Помнишь, как поступил с ними Таргутай-Кирилтух?

— Ну, — не понимая, к чему эти вопросы, протянул хозяин юрты.

— Так вот, Темучин — у хана Тагорила. Хан дал ему воинов, чтобы он воевал свой улус.

— У хана Тагорила? — удивился Алтай.

— А чего удивительного? — сказал Даритай-отчегин. — Когда сгоняли Оелун из куреня, забыли, что хан Тагорил анда Есугей-багатуру. Поторопились. Таргутай-Кирилтух забыл, а ныне нам аркан крепкий на шеи набросят.

Даритай-отчегин намеренно не напомнил, что Таргутай-Кирилтух раздал табуны кобылиц и отары овец Оелун нойонам улуса. Промолчал, что и у него, Даритай-отчегина, два добрых табуна, и у нойона Алтана и овцы, и кобылицы Оелун. Оставил на конец разговора, чтобы ударить побольнее. Сказал другое:

— Я ведь дядя Темучину, и он у меня в курене был.

— Все мы ему родственники, — начал было Алтай.

Но Даритай-отчегин, как будто не расслышав, продолжил:

— Воины у него крепкие. Кереиты. И зла в Темучине много. Польётся кровь, увидишь... Польётся...

Алтай, чувствовалось по помрачневшему лицу, насторожился, но страха настоящего, как торопившийся со словами гость, ещё не глотнул, и Даритай-отчегин ударил заготовленным напоследок. О Таргутай-Кирилтухе он вспомнил намеренно и сказал зло: