Курень приглядывался к Темучину с изумлением.

Изорванная кангой шея поджила, кожа на ней уплотнилась, стала грубой, как мозоль, и тяжёлая плаха, хотя и связывала движения, но уже не причиняла физических страданий. Темучин приладился к тяжёлой колоде и в работе был не менее ловок, чем самые расторопные хурачу.

Наступала пора стрижки овец. Для куреня пора горячая, страда, так как за короткое время надо остричь тысячи голов, обкурить овец дымом костров, а затем и обмыть в травных настоях, предохраняющих от степного клеща. Каждый человек в курене был на счету, и каждому было определено место и дело.

Курень жил в гомоне бесчисленных овечьих отар, в непрекращающемся перестуке звонких копытец. Дрожащее меканье овец так и гудело в ушах, и стучали, стучали копытца.

Темучина определили к стригалям.

Чтобы остричь овцу, надо обладать немалой расторопностью. Овцу следует поднять на стол, умело и ловко уложить и только после того большими ножницами свалить руно. Да так свалить, чтобы не поранить, прихватив вместе с шерстью кожу, потому как пораненная овца обречена на гибель.

Темучин подхватывал овцу, прижимал к крышке стола и запускал лезвия ножниц в руно. Руно отваливалось полностью, обнажая сине-розовое тело. Дыхание забивал пресный запах шерсти, в горле першило от едучей пыли.

Темучин локтем отёр заливающий лицо пот, не выпуская из-под руки голову овцы, увидел — к нему подошёл и остановился чуть поодаль старший нукер Таргутай-Кирилтуха Урак. Взгляд нукера был внимателен.

Темучин с усилием перевернул овцу, защёлкал ножницами. Руно отходило шубой, так плотно было сбито. Наконец руно отвалилось, и Темучин выпустил овцу из-под руки. Словно оглушённая, она мгновение прижималась к доскам, потом разом, почувствовав свободу, вскинулась на удивление маленьким, без шубы, телом на четыре ноги и с коротким меканьем спрыгнула со стола.

Темучин оглянулся. Урак по-прежнему стоял чуть поодаль. Гутулы его прочно припечатывали землю.

Темучин давно приметил, что старший нукер Таргутай-Кирилтуха приглядывается к нему, но объяснял это так — нойоном Ураку поручено присматривать за чёрным рабом, и, встречаясь с нукером, старался не обращать внимания на повышенный интерес к себе.

Урак по-прежнему стоял неподвижно.

Темучина при встречах с нукером смущало одно: во взгляде Урака он не примечал соглядатайской цепкости, которая, как её ни прячут, выдаёт себя. А может, выдаёт даже тем больше, чем старательнее прячут. Глаза Урака не подглядывали, таясь, за Темучином, но взглядывали с нескрываемым интересом, как не должно было глазам приставленного для наблюдения. Темучин чувствовал, что нукер хочет заговорить с ним, однако не решается, как видно опасаясь чего-то. Правда, они встречались, когда кто-нибудь был рядом, но да Темучин редко оставался один, так как работал всегда с хурачу. Метал ли сено, убирал ли навоз или валял шерсть. Других работ ему не давали.

Но сейчас он был один.

Старший нукер близко стоял к Таргутай-Кирилтуху. Нойон не сажал его к своему очагу, но, постоянно находясь рядом с Таргутай-Кирилтухом, Урак видел многое. Да обостряла его зрение и неприязнь, которую он испытывал к нойону.

Люди редко прощают обиды, и Урак не простил.

Курень хиреет, Урак видел и слышал голоса, которые говорили об этом открыто. Седобородые старцы выказывали неудовольствие шёпотом: «Шу-шу-шу», а тут, не скрываясь, заговорили и зрелые хурачу, и молодые, что несли основную тяжесть работ. Так бывает — живут люди, живут по сложившемуся обыкновению, но исподволь, незаметно из неведомой глубины привычного бытия возникают вдруг сомнения: да так ли мы живём, как могли бы? Сомнения растут, будоражат головы, и раздаются голоса: «Ан впрямь, что происходит? Затеснены кругом, замордованы, нет, так нельзя!» И открывается ложь происходящего вокруг. Оказывается, что и этого не видели, и того не знали, и об этом не ведали. Впрочем, ложь открывается с удивительным постоянством всякий раз, как только начинает шататься установленный порядок жизни.

Сомнения — ржа, которая и железо ест.

Урак понял: время Таргутай-Кирилтуха кончается.

Но уразумел он и другое.

Курень, приглядываясь к чёрному рабу, казалось покорно носившему на плечах тяжкую колоду, не сразу, но заговорил:

— Гляди, какой сын вырос у Оелун...

— Да, с кангой на шее, а работник лучший и среди молодых.

— А отец-то у него — Есугей-багатур...

Чёрный раб меж тем шагал мимо юрт по грязи в рваных гутулах, из которых торчали пальцы, надсаживаясь, волок повозку с немалыми кадушками, развозя по куреню воду из Онона. На выбоинах вода плескалась в кадушках, захлёстывала рабу спину.

Старики смотрели вслед.

— Да... — раздумчиво тянул не один, так другой.

Есугей-багатура помнили и немало рассказывали — какой он был смелый, сильный, справедливый. О прошлом помнят доброе. Так оно повелось, да, наверное, не в том дело, что повелось, но человеку душой отдохнуть надо в сегодняшней, тяжкой жизни, и он в прошлое мыслями тянется, выискивает в нём, что согреет и ободрит.

Да ещё и отравлен был Есугей-багатур, а о тех, кто пострадал, люди вспоминают с участием.

— Славный сын у Оелун, — говорили, качая головами. — Да и кангу на шее носит, а это не забывается... Такой поймёт любого человека...

— И не только сын Оелун, но и Есугей-багатура.

— Конечно, конечно...

Урак решился на то, о чём иные пока только говорили и думали.

Лицо Урака — широкоскулое, с узкими, злыми глазами — набралось той сосредоточенности, которая свидетельствует: этот замыслил своё и непременно его совершит. Так определённы и решительны бывают такие лица. Человека, решившегося на своё, держит мысль, как напряжённый стержень, и такого свернуть в сторону трудно. Оно бы и всем так в жизни неплохо. Но нет, не получается. Не всякий способен подчинить себя возникшей мысли.

Урак шагнул к стоявшему с большими ножницами в руках Темучину. Но ни ножниц, ни горой наваленной овечьей шерсти, ни колодки на шее Темучина он сейчас не видел, как не слышал блеяния овец и не замечал наносимого со стороны дыма костра.

Во время стрижки подрезанную овцу приканчивали и, разделав, отправляли в котёл — дармовой шулюн для всех стригалей. Таков был обычай, и отказаться от него не мог даже самый скаредный хозяин.

Урак отмахнулся от дыма.

Ножницы, шерсть, овцы были для нукера чем-то временным подле Темучина и несущественным. Он почему-то видел в мыслях сына Оелун и Есугея иным и в другом окружении.

Урак сказал Темучину несколько слов. Быстро и коротко. Опасался, что от костра, где толпились люди, их увидят вместе.

То, что он задумал, в свидетелях не нуждалось.

Темучин ждал.

Он жил по-прежнему в старой юрте, куда его притащили в беспамятстве в ночь, когда на шею набили кангу. Убрал хлам — ломаные колёса, какие-то плетёные из ивы короба, драные бурдюки, сваленные горой, — поправил очаг, подлатал сопревший войлок да так и жил. В юрте всё говорило — здесь обитает чёрный раб.

Ожидание, как всякое ожидание, было тягостно, но Темучин был уверен, что Урак придёт.

И раз, и другой он выходил из юрты, вглядывался в темноту, но в ночи никого не было видно. Темучин возвращался к очагу, но сидеть не мог, опять вставал, выходил из юрты.

Курень спал, не видно было ни огонька, и только у юрты Таргутай-Кирилтуха горел костёр, но и он притухал. Видно, караульщикам нойона лень было подбрасывать поленья.

Пламя костра еле трепетало.

Ураку Темучин поверил сразу. Трудно сказать, когда это к нему пришло, но сын Оелун и Есугей-багатура верил человеку или не верил с первого взгляда. Разговаривая с людьми, он не всегда спрашивал себя: а верит ли в то, что ему говорят? Темучин выслушивал слова, принимал их к сведению, и только. Известия накапливались, и так устроена была его голова, что собранные в ней знания, даже независимо от его желаний, сталкивались, противостоя друг другу, или, напротив, выстраивались в цепочку и, дополняя друг друга, позволяли заключить, насколько правдиво сообщение.