Зима была малоснежная, и, видя, что сена остаётся чуть-чуть, Оелун с Хосаром в один из дней поднялись в верховья ручья. Там, повыше, знала Оелун, есть открытые ветрам места, и надеялась, что они смогут нарезать на бесснежных проплешинах хотя бы несколько охапок. Оелун нашла такое место. Снег здесь лежал, но сена можно было взять. Весь день они проползали по поляне, но к тому времени, когда объявились сумерки, нарезанная копешка едва достигала Оелун до пояса. Они снесли сено вниз, но назавтра Оелун решила пригнать на поляну лошадей и, пока они с Хосаром будут резать траву, попасти здесь. Степные кони хорошо выбивали траву из-под снега.

Едва рассвело, Оелун с Хосаром выползли из пещеры, вывели лошадей из укрытия и пошли вверх по ручью. При свете дня Оелун с болью увидела, как отощал Саврасый. У него просматривались сквозь потускневшую шкуру не только рёбра, но даже хребет. Вторая лошадь была не лучше. Но они всё же шли, хотя и не без труда вытягивая ноги из снега.

На поляне лошади оживились. Жадно потянулись к траве.

Весь день, сгибаясь с ножом над поляной, Оелун прислушивалась, как бьёт Саврасый копытом, выколачивая пучки травы, и радовалась, что хотя бы сегодня лошади будут сыты.

Ночью, однако, случилось неожиданное.

Оелун проснулась от волчьего воя. Прислушалась, отведя спутанные волосы за ухо. Волки выли рядом. Оелун поняла: стая принюхала следы лошадей и пришла к жилищу. Оелун поднялась, торопливо выковыряла из-под пепла очага горячие угли и разживила огонь. Запалила толстый, смолистый сук и бросилась из пещеры.

Ночь ударила по глазам чернотой. Ветер рванул пламя факела, но не загасил, а раздул сильнее. Поскальзываясь и спотыкаясь, Оелун поспешила к лошадям и увидела на свежем снегу следы волков. Следов было много. Тревога за лошадей сжала сердце. И тут впереди, в темноте, заржал Саврасый. Оелун услышала, как он забил копытом.

Почувствовал хозяйку и подал голос.

Оелун, не помня себя, ступила шаг, другой и упёрлась рукой в толстые жердины, которыми они заставляли укрытие для лошадей.

Саврасый пофыркивал из темноты, и жалобно и тонко ржала вторая лошадь..

Оелун воткнула факел в снег, с трудом отставила жердину и протиснулась в укрытие.

Лошади, обдавая дыханием, тыкались мордами в лицо, в плечи, и она, успокаивая их, всё говорила и говорила ласковые слова, давно не вспоминаемые в нестерпимой жизни.

Кожа Саврасого судорожно дрожала под пальцами хозяйки.

Огладив и успокоив лошадей, Оелун не решилась оставить их, так как знала, что волки где-то близко.

Факел, воткнутый в сугроб, ещё горел, и Оелун, выйдя из укрытия и оглядев снег вокруг, убедилась, что волки подходили вплотную к пещере и к лошадям. Оставлять лошадей одних было опасно. Волки могли разрыть набросанную из ветвей деревьев и стеблей камыша крышу, и тогда с лошадями было бы покончено.

Факел догорел. Оелун отбросила его в сторону, но глаза уже обвыклись в темноте, и она, вернувшись в пещеру и взяв топор, вновь пришла к лошадям. Заставила жердиной вход и присела в ожидании.

Мороз пощипывал лицо.

Волчий вой, стихнувший с тех пор, как она выползла с факелом из пещеры, не повторялся. Степь была безмолвна. Только ветер, время от времени срываясь с увала высокого берега ручья, взмётывал снег и снежная пороша с шуршащим звуком секла по жердинам, загораживающим вход в укрытие. Но ветер обессилевал, и тишина вновь опускалась на степь. Оелун поплотнее запахнулась в прихваченную из пещеры баранью полость — мороз под утро крепчал — и смежила веки. Тяжкая дремота глубоко уставшего человека клонила голову. Оелун забылась, но стук копыт Саврасого пробудил её. Оелун вздрогнула и обратилась в слух.

Далеко-далеко раздалось тоскливое, взятое на низкой, утробной ноте: «У-у-у...» Этот первый, возникший в тишине ночи голос подхватил другой, пропевший тоже тоскливое «у-у-у», и третий, и четвёртый... И враз запело несколько голосов, но, может, их множило эхо, гулявшее по глубокой впадине ручья, или неожиданно окрепший ветер?

Вся степь, казалось, заполнилась стонущими и ревущими звуками.

Оелун, зябко кутавшейся до того в рваную овчину, стало жарко. Она отпустила сжимаемые у горла углы овчины и нащупала в темноте прислонённый к стене топор.

Жёсткое топорище легло в руку. Оелун не подумала, что оружие это слишком слабо и навряд ли сможет защитить и её, и лошадей, если волчья стая скопом навалится на весьма ненадёжное укрытие. А она знала, как отчаянны голодные волки зимой.

Да это знал всякий в степи.

Пустой желудок бросал зверей, когда они сбивались в большие стаи, не только на одиноко стоящие в снегах юрты, но и на курени, где жили десятки, а то и сотни людей и где были и крепкие мужчины, и тугие луки с тяжёлыми стрелами, бьющими волка наповал.

Под вой стаи она забеспокоилась о сыновьях, оставленных в пещере. Подумала, что волчий шабаш может разбудить их, а проснувшись и увидев, что её нет, они в тревоге полезут из пещеры.

На виске Оелун до звона в голове, до боли забилась какая-то жилка. Но она успокоила себя, решив, что ежели сыновья проснутся под волчий вой, то, увидев, что она разожгла очаг, подумают — мать пошла к лошадям, как она часто делала это по ночам. А ещё она понадеялась на Хосара. Он, как старший, не выпустит братьев из пещеры.

«Ума у него на то, — решила она, — должно хватить».

Волчий вой приближался.

Стаю толкал вперёд запах лошадей. В морозном воздухе степи сладкий дух лошадиного пота и тёплого навоза раздражал, манил, притягивал волков. Запахи эти сжимали пустые мешки волчьих желудков, выбивали обильную слюну в голодных глотках, мутили головы, заставляя забыть страх.

В черноте ночи Оелун увидела два зелёных уголька, ещё два, и ещё... Они метнулись беззвучно из стороны в сторону, погасли и объявились вновь, но много ближе.

Оелун подняла топор и обухом положила на плечо. Всё в ней напряглось. В любое мгновение она готова была обрушить топор на голову волка, если только он покажется между жердин ограждения.

Но вой стаи смолк.

Оелун догадалась, что в запахах лошадей волки различили запах человека и это остановило их. Лошадь всегда была добычей для волка, а человек всегда был опасностью. На лошадь волк шёл легко, но человека обходил стороной, а если и бросался на него, то в крайнем случае. Волки преследовали всадников, входили в курени, но они шли на запахи лошадей, овец, коров, волов или верблюдов, но никогда — на запах человека.

Запах человека и сейчас остановил стаю.

Оелун, однако, знала, что это ненадолго, и не сняла топор с плеча. Она словно видела, как стая расселась на снегу вокруг её убежища и волки напряжённо оглядывают высокий берег ручья, а их ноздри принюхивают дразнящие до головокружения запахи. Надо было ждать, когда из стаи выступит вперёд один, первый, в ком желание впиться клыками в живую плоть преодолеет страх, и он пойдёт на загородку из жердей.

Волчья голова появилась между тёмных на снегу жердин внезапно, и Оелун в тот же миг обрушила топор на эту голову. Раздался режущий визг, и волк отпрянул в темноту. Но визг не смолк, а всё удалялся и удалялся и вдруг вспыхнул с большей силой. Раздались звуки возни, клацанья клыков, и визг потонул в них.

Оелун опустила топор.

Стая набросилась на раненого зверя и рвала на куски. Запах крови из нанесённой Оелун раны сделал своё. Стая сжирает раненого зверя. Это волчий закон.

Оелун оперлась спиной о стену и от бессилия сползла вниз, привалилась головой к холодному песку. Она поняла — на сегодня опасность миновала. Сожрав одного из своих, волки уйдут. Так было всегда.

Это случилось в прошлую зиму, сейчас вновь подступала зима, но Оелун не знала — хватит ли у неё сил пережить её.

На шею Темучина набили кангу.

Когда Таргутай-Кирилтух, прокричав: «Кангу ему на шею, кангу!», убежал в юрту, нукеры развязали стягивающий Темучина аркан и, подхватив под мышки, подняли на ноги. Но Темучин не мог стоять и упал. Он пролежал у юрты весь день. Тело занемело, застыло, и Темучин не держался на ногах.