На это ответить было трудно, и она, ища ответ, нет-нет взглядывала на хана Тагор ила.

Младший сын Оелун Белгутей ударил себя кулаком по животу, сказал:

— Здесь так полно, что больше не вместиться и маленькому кусочку.

Хан Тагорил засмеялся, кивнул баурчи:

— Ну-ка, постарайся, может, он всё же осилит ещё кусочек?

Внесли сладости, которых дети Оелун не видели никогда.

Белгутей набил полный рот. Не отставали от него и старшие братья.

Жарко горел очаг, суетился баурчи, угождая гостям, раздавался детский смех, радушен был хозяин, но Оелун, взглядывая на хана Тагорила, видела — он озабочен, и озабочен серьёзно. Дети могли веселиться и радоваться невиданным сладостям, а она слишком много повидала плохого, чтобы кусок даже лучшего мяса молодого барашка и чашка архи могли сделать её беззаботной.

Когда дети насытились и даже Белгутей отложил кусок розовых, запечённых верблюжьих пенок на край блюда, хан Тагорил отпустил их из юрты.

— Пускай побегают, — сказал, — это только на пользу.

Баурчи с помощниками, беззвучно ступая по кошме, быстро убрали со стола блюда, расставили чашки и налили чай.

Хан Тагорил поднял чашку и долго держал её в руке, казалось забыв донести до рта. Да так и не выпив глотка, поставил чашку, поднял глаза на Оелун.

— Я слышал, — сказал он, — что о жене Есугей-багатура говорили — это умная женщина. И вижу, что люди не ошибались. Ты не торопишься со словами. Я размышлял над тем, как вам жить дальше. Но хочу слышать, что думаешь ты.

Оелун, как и хан Тагорил, не донеся до рта чашку, но не ставя её на стол, а по-прежнему держа в руке, сказала, не поднимая лица:

— Хан Тагорил, чтобы в степи росла трава, нужны вода и солнце. И трава будет высокой, сочной, здоровой. Дети не трава. Если ты приютишь нас и будешь кормить — это всё равно что траве дать воду и солнце. В детях есть ещё такие чувства, как любовь и ненависть. И рано или поздно мой старший сын Темучин и они вместе с ним захотят подняться на ноги и взять то, что принадлежит им по праву крови. — Голос Оелун окреп, и она жёстко сказала: — Род Темучина не на хвосте собаки висел. И ты, хан Тагорил, должен решить, что им дашь — только воду и солнце или протянешь руку, поддержав в них право на любовь и ненависть.

Дно чашки стукнуло о крышку стола. Оелун подняла глаза на хана Тагорила. И сейчас не боль, как видел Тагорил утром, но великая гордость за сыновей сквозила в них, и ещё было ясно: что бы ни ответил хан Тагорил, как бы он ни поступил, она одна, она, Оелун, поднимет сыновей и отстоит их права. И ещё он подумал, что он, хан, нагруженный годами власти, мужчина, который не раз и не два принимал удары в сече и сам наносил удары, слаб рядом с этой старой, измученной женщиной. Её любовь к сыновьям, как, наверное, любовь каждой женщины к своим детям, — всесильна и необорима. И другая мысль пришла к нему: размышляя утром о тех, кто может ему противостоять, ежели он приютит семью названого брата, был просто глуп. Надо думать не о тех, кто может противостоять, но лишь о тех, кто пойдёт с ним рядом.

Вот так окончилось чаепитие хана Тагорила с вдовой Есугей-багатура Оелун.

Темучин прискакал в курень хана Тагорила к вечеру третьего дня по приезде Оелун. Он влетел в курень на взмыленном жеребце, но скакал так уверенно, что никто не подумал — это чужак и его надо остановить. Нукеры хана всполошились, когда Темучин, поднявшись на холм, к ханской юрте, спрыгнул у коновязи с седла и начал привязывать лошадей. К нему кинулся, доставая меч, старший из нукеров, но хан Тагорил выглянул из юрты, увидел рыжую голову подскакавшего всадника и понял, кто объявился в курене.

Темучин склонился перед Тагорилом. Хан обхватил его за плечи, заглянул в лицо и удивился спокойно смотрящим зелено-голубым глазам. В них не было ни страха, ни смущения, но только спокойствие. Можно было подумать, что два дня и две ночи назад сбили колодку с шеи другого человека, но никак не со стоящего сейчас перед ним, и не он, но другой проскакал по степи два эти дня и две ночи. Из глубины глаз светила прозрачная ясность, и было совершенно понятно — тот, кто так смотрит, чётко знает, что он хочет.

С приездом Темучина жизнь в улусе кереитов начала меняться. Прежде всего изменения можно было отметить в поведении хана Тагорила. Казалось, он помолодел лет на двадцать, вернувшись в то время, когда ходил по степи с двумя десятками нукеров. Давно не садившийся на коня, он теперь просыпался на рассвете и с небольшой охраной скакал в степь, объезжал табуны, осматривал лошадей, отары овец, стада коров. Ныне его интересовало то, что раньше не занимало вовсе. Он бывал в юртах пастухов и отарщиков, считал, сколько навялили мяса и насушили хурута, проверял запасы настриженной шерсти. Разговаривал с купцами и караванщиками, советуясь, где лучше продать шерсть, с тем чтобы больше получить за неё железа, меди и тканей для халатов воинов.

Темучин повсюду был рядом с ханом.

Сегодня, как всё последнее время, проснувшись на рассвете и проведя почти день в седле, они остановились у небольшого озера, затерявшегося в степных далях.

Темучин первым сошёл с коня, зачерпнул пригоршней воду, попробовал на вкус. Вода чуть отдавала солью, но вполне годилась и для лошадей, и для людей.

Хан Тагорил пожелал отдохнуть после трудного дня, пока баурчи приготовит пищу. Для хана разбили шатёр, постелили войлоки, и он прилёг в тени.

Темучин спустился к воде и сел на берегу. В нём не видно было усталости. За последнее время, проводя много времени в седле, он сильно загорел, но всё же в открытом вороте халата были видны грубые рубцы от канги. И сын Тагорила Нилха-Сангун подошёл к нему и, глядя на эти рубцы, попросил:

— Ты бы рассказал, как жил с колодкой на шее.

Темучин повернулся к нему и, глядя в лицо, ответил:

— О чём говорить? Слышал небось — раб живёт только из упрямства... Но да я знал, что придёт день и мы с тобой будем сидеть на берегу вот этого озера.

Засмеялся.

Нилха-Сангун был хром, кривобок, и отец его не верил, что он может быть воином. К тому же у Нилхи-Сангуна росло брюшко, и это не украшало его в седле. Но он был незлобивым, прямодушным человеком, и Темучин в него верил, считая, что для мужчины-воина седло и меч не главное. Воин — это ещё и крепкий курень, вожжи которого надо уметь держать неслабыми руками, что Темучин хорошо уяснил, видя разор в курене Таргутай-Кирилтуха. А какие руки нужны, чтобы держать вожжи улуса, насчитывающего десятки куреней? Нет, дело это непростое... Темучин помнил мудрость, высказанную в древней поговорке: «Можно завоевать степь, сидя на коне, но управлять ею, оставаясь в седле, невозможно». Нилха-Сангун — успел узнать Темучин — лучше многих разбирался в лошадях, с одного взгляда примечая их пригодность или непригодность для воина, легко определял, много ли может дать стадо коров хурута, который непременно должен быть в седельных сумах всадника в походе, и не было лучше его для разговоров с купцами и караванщиками, а они нужны были степи, так как от них зависело, сколько воинской справы привезут из дальних земель на берега Онона, Керулена и Селенги. Нет, Нилху-Сангуна он, Темучин, не променял бы и на десяток воинов.

— Нилха-Сангун, — сказал Темучин, — хочешь, поймаем хорошую рыбу и поджарим? Хан будет рад.

Темучин быстро поднялся по крутому берегу, шагнул к своему жеребцу, из седельной сумы достал лесу с крючком и грузилом, на крупе жеребца ладонью прихлопнул жирного слепня и спустился к воде. Забросил лесу в озерцо и почти тут же подсёк клюнувшую рыбу.

Вода в озерце была прозрачной. И Темучин, да и рядом стоявший Нилха-Сангун увидели, как большая рыба пошла за лесой. Она шла вольно, широко поводя хвостом, но Темучин знал, что рыба будет идти за лесой только до той поры, пока не почувствует боли от врезавшегося в губу крючка. Надо было уловить этот миг и сильно, разом вывести рыбу на мелководье. А коли не успеть поймать такой миг, рыба может сойти с крючка. Темучин видел тёмную спину рыбы, розовые широкие плавники, мощный хвост и по дрожанию лесы в руке чувствовал — сейчас рыба дёрнет и поведёт в глубину.