Тагорил помолчал, и в это мгновение Темучин, как то смогли бы немногие, а может быть, не смог бы никто, восстановил в памяти старый разговор. Перед его глазами встало не только озеро, на берегу которого они сидели, костёр с тлеющими углями, пасущиеся чуть в стороне кони, он даже увидел лёгкие морщины, набежавшие у глаз хана, когда в ответ на его слова сказал, что найманов можно разбить, можно разграбить их курени, но повести за собой это сильное племя нельзя. Темучин услышал интонации голоса Тагорила и припомнил слова вдруг возразившего отцу Нилхи-Сангуна.

И тут хан Тагорил сказал то, что он, Темучин, припомнив их разговор, уже ожидал:

— А не пришла ли пора ударить по найманам?

— Хан-отец, — сказал Темучин с твёрдостью, как обдуманное, а он, решив, что Тагорил заговорит о найманах, подумал и об этом, — я считаю, что мечи следует обнажить против меркитов. Они не так сильны, как найманы, но не меньше беспокоят твои границы. Мы легко справимся с ними, и к тому же после похода на земли тайчиутов обезопасим улус и со второй стороны.

Тагорил наклонился к блюду с барашком, старательно выбирая кусочек мяса. Он огорчился: Темучин в другой раз оказался прав. Это надо было признать. И вновь в груди у хана затеснились неясные сомнения. Он спрашивал себя: что же так беспокоит и волнует его? И не находил ответа.

Но ответ был.

Лежал он в потаённых глубинах души, куда не всякий человек заглядывает, да, скорее, не каждый может заглянуть, но всё же он был.

Когда Темучин прискакал в курень хана Тагорила и позже, объезжая с ханом его земли, во время их встреч с хурачу и воинами, долгих разговоров в ханской юрте или, как в последний раз перед выступлением против тайчиутов, на берегу степного озерца — всегда и везде хан Тагорил вёл разговор, определял, куда им ехать дальше, с кем говорить, и его слова, и его мнения были словами и мнениями, от которых зависело всё. Он был центром внимания. Окружавшие были только его хурачу или воинами, его пастухами или отарщиками, а Темучин был только его гостем.

Это было одно.

Сейчас было иное.

И хотя Темучин внимательно выслушивал хана, мгновенно отвечал на вопросы, не смел сесть к очагу, пока хан не указывал место, стоял у стремени коня, когда хан поднимался в седло, но тем не менее ныне в юрте хана, у его очага был не один хан. Раньше здесь могла быть толпа людей, но Тагорил всё равно был один. Теперь был ещё и Темучин, и он был не гостем и не сыном Оелун и Есугей-багатура, а кем-то иным. От него исходила сила, которая заставляла Нилху-Сангуна обращаться к нему с вопросами, поворачивать голову на его голос. И даже баурчи, замечая раньше всех сидящих у очага хана и вместе с тем не замечая никого рядом с ним, нынче считал, что в юрте есть ещё человек. Это не подчёркивалось, не выделялось, но было очевидным. И именно объявившаяся в Темучине сила, ощущавшаяся невольно и ханом, и всеми окружающими, новое его состояние, хотя и не проявлявшееся ни в чём внешне, беспокоило Тагорила, порождая неясные сомнения. Темучин не поменял одежды, оружие его по-прежнему было таким же, как у простого воина, как и раньше, он был немногословен, но эта внутренняя сила, примеченная уже во время похода на тайчиутов, чёткость и властность движений сразу выделяли его среди других.

Хан Тагорил наконец выбрал кусок мяса. Выпрямился. Внимательно взглянул на Темучина. Сказал:

— Ты прав. Мы будем готовить поход против меркитов.

И повторил:

— Ты прав.

Мясо, однако, хан не съел. Положил руку на висевший на груди христианский крест и долго сидел так.

Империи рушатся, когда тому приходят сроки.

В Чжунсине многокрасочными огнями переливался, искрился, пел тысячами голосов праздник ху, посвящённый сбору урожая. Толпы людей заполняли улицы города. На одной из площадей барабанщики с залитыми потом лицами били в громогласные кожаные барабаны, рядом звонили не переставая металлические колокола чжун, до и нао, сыпали прозрачные звуки колокольчики линь. А ещё дальше, на другой улице, пронзительно и задорно, веселя и самого скучного, пела бамбуковая дудка юэ.

Скучающих на улицах города не было. Да кому и как можно было скучать, ежели жарко пылали огни под огромными котлами с кипящей жирной лапшой, приправленной ароматными травами, шкворчали жаровни с жареным мясом и рыбой, а тут и там нельзя было отвести глаз от изобилия сладостей на бесчисленных лотках. Улыбки, улыбки цвели на лицах, и радостно светились глаза.

Но в величественном дворце двоюродного брата императора князя Ань-цуаня не было видно ни улыбок, ни светящихся глаз. Напротив, в этот радостный для города день, венчающий трудную, полную солёного пота страду, во дворце было непривычно малолюдно и тихо. И даже в саду князя, где всегда сновали многочисленные садовники — сад требовал большого ухода, — было безлюдно. Тихие рыбки бесшумно плескались в прозрачно-зеленоватой воде бассейнов, всплывали и трогали мягкими ртами жёлтые листья, скользившие по поверхности. Возмущённая этими прикосновениями хрустальная вода чуть приметно колебалась, и на глади бассейнов возникали круги. Они ширились беззвучно и беззвучно исчезали.

Тишина и безлюдье во дворце и вокруг него были не случайны.

Накануне праздника князь пригласил в свои покои главу дворцовой стражи Ван Чжи-фу. Ван Чжи-фу, как всякий руководитель стражи, был человеком действия и никогда не рассуждал по поводу отдаваемых ему приказаний. Как только они сходили с уст стоящего над ним лица, приказы становились для Ван Чжи-фу законом. Но на этот раз распоряжение князя удивило его.

Ань-цуань со свойственной ему категоричностью сказал, чтобы Ван Чжи-фу удалил из дворца на праздничные дни всех лишних людей.

На меднокожем лице главы дворцовой стражи не явилось ни малейшей тени. Он низко поклонился и вышел из покоев князя. Однако в голове промелькнула мысль: «А кто во дворце лишний?»

Для содержания таких особ, как князь Ань-цуань и ему подобные, требуется бесчисленное количество людей. Здесь управляющие и управители, повара и поварята, стражи и садовники, брадобреи и многочисленная челядь для больших и малых услуг. С решительностью, которая свойственна людям его ремесла, Ван Чжи-фу поначалу определил, что надо изгнать из дворца всех и плотно закрыть двери за последним из изгнанных. Но вовремя опомнился. В непривычной к рассуждениям голове родилась мысль: «А кто накормит князя, оденет, в конце концов, подаст и затем уберёт то, что ему потребуется?» После мучительных раздумий Ван Чжи-фу всё же произвёл такую чистку, что дворец совершенно обезлюдел, и лишь кое-где в его многочисленных покоях и службах ещё теплилась жизнь, да и то тщательно надзираемая недреманным оком главы стражи.

Ань-цуань остался доволен результатами усилий Ван Чжифу.

Дело в том, что князь полагал: для того чтобы сместить с трона одного императора и посадить на его место другого, вовсе не нужны толпы людей, хотя всегда говорится, что все высокие перемещения производятся во имя и волею именно этих толп. Только глупые люди, по мнению князя, могут позволить себе кричать на площадях и перекрёстках, взывая к шумным и неряшливым сборищам бездельников. Но после этих забав остаются только груды мусора и грязных бумаг. Слова растворяются в воздухе, считал князь, а засаленные обрывки бумаг уносит ветер. Сколько усилий, человеческих страстей, а кончается одним — порыв ветра и обрывки бумаг, катящихся по земле.

Зачем?

К чему?

Для чего?

Ань-цуань был убеждён: для подобных упражнений нужен всего-навсего десяток человек. Корабль меняет курс по команде капитана. А матросы, перекладывающие паруса, — всего лишь исполнители команды. Правда, надо хорошо знать, кто в состоянии выполнить команду, но это входит в обязанности капитана, как и подбор самой команды.

Людей, которые были в состоянии переложить паруса империи Си-Ся, и ждал сегодня Ань-цуань в своём дворце.