Когда всадники подскакали к кустарнику и осадили коней, лицо Темучина было, как всегда, бесстрастно.

— Хаатай вышел из куреня, — выдохнул с клубом пара Джелме, — с ним тысяч пять — семь воинов. Идут на рысях к Керулену.

Этих слов и ждал Темучин. И ежели у Субэдея дозорные Хаатая, обнаружившие его тумен, вызывали в груди гремящий звук меди, зовущий к бою, то сообщение Джелме для Темучина прозвучало не менее выразительно.

Минуты прошли с момента, как Джелме подскакал к стывшему на ветру в тишине кустарнику, перед которым мышковала сторожкая лиса, и здесь всё разом изменилось, наполнившись звуками и движением. С громкими криками поскакали к своим воинам нойоны, затрещала лоза под копытами коней, и множество всадников, как в половодье бурливая вода, закрыло только что белевший ещё зимней чистотой снег. Истоптало, ископытило его в грязное месиво и неудержимой громадой полилось дальше.

Однако, при всей внешней стихийности и хаотичности движения потока, угадывалась направляющая его могучая воля. И этой направляющей могучей волей был Темучин.

Он уже прикинул в мыслях, сколько времени потребуется Хаатаю, чтобы сблизиться с туменом Субэдея, и, рассчитав, какое расстояние надо пройти его, Темучина, воинам, сдержал поток в беге и направил в обход лежащего на пути куреня. В курень можно было вернуться после сражения, а сейчас это помешало бы разбегу ведомого им тумена.

Грозное движение нарастало. Кони вытягивались в беге, били копытами, и хотя степь была заснежена, однако отзывалась глухим, тяжким звуком на бесчисленные удары в её грудь. Казалось, гремели и рокотали тысячи бубнов. Так поёт туго натянутая на обод подсушенная кожа, когда в неё бьют не кулаком, но едва лишь касаются умелыми и сильными пальцами. Бубен вибрирует, перекатывает звук на густых низких нотах, ворчит и торжествует, выпевая грозную песню войны. Трудная это песня. В ней кровь и стенания, боль и крики ужаса, но и чистый голос мужества, бойцовского молодечества, силы, ломающей противостоящую силу. Не в каждом песня войны вызывает ответное и согласное звучание, многие, напротив, никнут при первых её звуках, склоняют головы, опускаются на колени, моля Великое небо о снисхождении и пощаде.

Жестокая эта песня была песней Темучина.

Он родился в грозный век, рос под тяжкой его рукой, которая чуть не вбила в землю едва вставшего на ноги мальчишку, и оттого, знать, а может быть и по другим причинам, о которых не дано ведать людям, при звуках этой песни в груди Темучина поднималась мощная мелодия, охватывающая всё его существо. Людей, в ком песня войны воспламеняла кровь, в степи звали багатурами, а Темучин был багатуром багатуров.

В строй воинов Хаатая тумен Темучина ударил в ту минуту, когда те сошлись в схватке с воинами Субэдея. Темучин отбил щитом направленное ему в грудь копьё меркита и, перегнувшись через голову Саврасого, сам ударил. Но меркит был ловок. Он уклонился от меча, и тогда Темучин нанёс ему сильнейший удар щитом в лицо, обеими руками ухватил за грудь и живот, сорвал с седла и, как мешок с шерстью, швырнул в гущу кинувшихся было к нему меркитских воинов. Это было так неожиданно и страшно — вскинутое над головой, распростёртое в воздухе, беспомощно барахтающееся тело, — что строй меркитов раздался в стороны. И даже Джелме и второй нукер, шедший в связке с Темучином, невольно откачнулись. Такая разящая сила исходила от него, такая мощь выказалась. А Темучин искал глазами Хаатая. И нашёл его. Схватка была мгновенна. Хаатай упал под ноги коня с разрубленным черепом.

Изначально было видно, что меркиты обречены на гибель. Смерть их хана только ускорила избиение. И всё-таки это были смелые воины. Ни один не бросил оружия. Зажатые между уплотнившимися рядами туменов Субэдея и Темучина, они продолжали сражаться. Их валили ударами мечей, выбивали из седел стрелами, топтали копытами коней.

Темучин выбрался из сечи и остановил Саврасого, тяжело поводившего взмыленными боками. К нему тотчас подскакал Субэдей. Темучин вытер меч о полу халата, опустил в ножны и только тогда оглядел поле сражения. В трёх-четырёх местах ещё рубились воины, но сопротивление меркитов было сломлено, и теснимые, словно овцы отарщиками, воины Хаатая толпой сгонялись к берегу Керулена.

Темучин, рассматривая толпу пленных, сказал Субэдею:

— Хороши воины у Хаатая. Смелые воины... Но нам они не нужны. Севший на чужого коня — быстро слезет.

Натянул поводья Саврасого.

Пленные были порублены. Но это была не последняя кровь, пролитая в тот день.

Темучин, полуприкрыв страшные после схватки глаза, не торопясь правил Саврасого к куреню Хаатая. И трудно было сказать, что это он малое время назад, выхватив из седла, вскинул над головой барахтающееся тело меркитского воина и ударом меча развалил череп хану Хаатаю, который был вовсе не слабым в сече. Хаатая, как и Темучина, звали багатуром, и меч его был грозен.

Темучин мерно раскачивался в седле. Жёлто-бронзовое лицо стыло на ветру.

У человека менее цельного, суетного одержанная победа вызвала бы прилив гордыни, самолюбование, и это тут же выразилось бы в жесте, слове или в каком-либо самоутверждающем поступке. А здесь — нет: не было ни гордыни, ни самолюбования. Не было даже торжества отмщения за прошлые обиды. Торжество тоже имеет очевидные приметы в своём внешнем обличье.

Было другое.

Крупный, крутоплечий человек тяжко, грузно сидел в седле притомлённого жеребца, как может сидеть только выполнивший до конца забравшую физические и душевные силы работу. Однако, хотя работа его и была нестерпимо трудна, ни в лице, ни в фигуре Темучина не было приметно тупой расслабленности, но, напротив, ощущалась одухотворённость, как бывает тогда, когда в человеке есть убеждение: «Да, работа утомила, она выпила соки мышц, исчерпала душевные возможности, но она была необходима, и я справился с ней». Так оно и было с Темучином. Он весь был пропитан верой, что идёт тропой, указанной ему Высоким небом, и только Высоким небом. А значит, нет места ни самолюбованию, ни гордыне, как нет места и сожалению о потраченных силах.

Малиновое солнце всходило над степью, окрашивая всё окрест в алые тона. Воздух был необыкновенно чист, прозрачен, и видно было далеко-далеко, до края степи, а может быть и дальше, за край, только различить это глазу было не дано.

Неожиданно на горизонте объявились чёрные точки. Одна, две... Потом с десяток. Они слились в чёрное пятно, и оно двинулось навстречу тумену.

Субэдей, скакавший рядом с Темучином, поднял козырьком руку над глазами, вглядываясь вдаль. Лицо насторожилось. Насторожился и Джелме. Раздались тревожные голоса:

— Кто это?

— А вон, смотри, ещё...

Темучин поднял голову, вгляделся. Различил — всадники, сотня или чуть более. Но было в них что-то странное, однако расстояние не давало разглядеть их достаточно ясно. И всё же он разглядел, в чём была странность приближающихся всадников. Навстречу тумену двигались люди на перегруженных поклажей конях. Чересседельные сумы были полны, раздувая бока коней, а и сверх их навалено было что-то, громоздящееся выше всадников.

Темучин выпрямился в седле.

Всадники приближались.

И вдруг первый из них, широко раскрывая рот, закричал, захлёбываясь от радости:

— С победой! С победой!

Темучин натянул поводья и остановил Саврасого.

Остановились и те, кто скакал с ним рядом.

— С победой! С победой! — всё вопил и вопил, ударяя гутулами в бока шатающейся от груза лошади, первый из сотни на дороге.

И тут Темучин узнал его. Это был нойон Кучу к. Лицо нойона было красно не то от натуги, с которой он выкрикивал своё «С победой! С победой!», не то от усилий, с которыми он удерживал поклажу, наложенную на чересседельные сумы и наваливающуюся ему на спину. В том положении, в каком нойон находился в седле, удержаться и впрямь стоило больших сил.

Нойон подъехал и раскрыл было рот, но, вглядевшись в лицо Темучина, решил воздержаться от дальнейших поздравлений. Забормотал невнятно: