Набычился лицом и даже не взглянул на Таргутай-Кирилтуха. Да оно и к лучшему, так как увидел бы растерянно мечущиеся по степи глаза нойона. Тревожный холодок в груди у Таргутай-Кирилтуха поселился окончательно: костры можно нажечь, но вот следы за тысячу коней как натопчешь? Тут впрямь тысяче всадников проскакать должно.

«Ай-яй-яй, — чуть не сказал он, когда в мыслях пролетело: — Всё же собрал Темучин воинов. Где же? Когда?»

Но не хотел до конца сдаваться и крикнул нукерам, приподнимаясь на стременах:

— Курундая ко мне!

Хотел Таргутай-Кирилтух, очень хотел, чтобы старый охотник, для которого никаких тайн в следах не было, разрушил предположение о многочисленности отряда Темучина.

Нойоны родов спешились, ходили по степи. Глаза у всех были, да и каждый сам в следах разбирался. В степи росли и с младых ногтей за зверем ходили.

Сача-беки с Алтаном ушли вперёд. Шагали по истолчённой копытами степи, шарили глазами. Сача-беки губу прикусил, сказал себе: «Точно, здесь не одна тысяча прошла и не две, но больше». Посмотрел на Алтана, тот подбородок утопил в вороте халата и не ответил на его взгляд. Хмурое, враз постаревшее было лицо у нойона, нехорошее лицо. Не угадать было, о чём думает нойон Алтай. А тот размышлял так: «Прав был Даритай-отчегин и в том, что говорил ему, неожиданно прискакав к его юрте, да прав был и в том, что, сказавшись больным, не стал сам, ни нукеров своих не поставил под бунчук Таргутай-Кирилтуха». Башкой тряс при всех Таргутай-Кирилтух, когда от Даритай-отчегина прискакал перед походом посланец с известием, что болен-де его нойон и в поход идти не может, слюной брызгал, крича, что, вернувшись, шкуру с него сдерёт.

«Ну, до того, — подумал, вглядываясь в следы кереитов, Алтай, — нужно дожить, а вот как бы нам в походе самим головы не потерять».

Прискакал Курундай. Нойоны видели, как он шапку сорвал перед Таргутай-Кирилтухом, часто-часто закивал головой на его слова, повернулся, глянул в степь. Что-то ответил нойону и боком-боком пошёл по следам.

Таргутай-Кирилтух, не сходя с коня, ждал.

Охотник долго ходил по степи. Сутулая спина горбилась над следами.

Нойоны толпились возле Таргутай-Кирилтуха. Лица были напряжены. Подошли и Сача-беки с Алтаном. Сача-беки, похлопывая плетью по гутулу, остановился возле стремени Таргутай-Кирилтуха. Игравшая плетью рука выдавала, что вот и он — дерзкий — волнуется и ждёт ответа охотника, как приговора.

Курундай всё ходил и ходил по степи. Приседал, трогал взрытый дёрн руками, поднимался, шёл дальше. Зачем-то подобрал ковыль сбочь следов, поднёс к носу и, так и не выпуская пучок ковыля из пальцев, повернулся и зашагал назад. Подошёл к нойону, остановился — носки гутулов были обращены внутрь — и, не снимая шапки, сказал:

— Нойон, здесь прошло десять тысяч всадников. Не меньше.

В голосе была уверенность. Он не лгал. Темучин провёл и его, старого охотника.

Если бы следы были свежими, возможно, Курундай и обнаружил бы хитрость, но следы выветрило, размыло дождём, и заметить, что это была уловка, он не сумел.

А может, всё же не захотел? Как знать? Человеческая душа — потёмки.

Таргутай-Кирилтух, с трудом размыкая челюсти, сказал:

— Ступай.

Повернулся к нойонам.

Все молчали.

— Ну, — Таргутай-Кирилтух подался к Сача-беки, — что скажешь?

Сача-беки сунул плеть за голенище гутула, поднял лицо к Таргутай-Кирилтуху и, зло поджимая губы, сказал:

— Значит, хан Тагорил дал ему воинов.

И все, кто стоял вокруг Таргутай-Кирилтуха, подумали: «Так оно и есть. А кереиты — воины добрые. Встреча с ними может и поражением обернуться».

Сача-беки, помолчав с минуту, повёл глазами по лицам нойонов и решительно сказал:

— Но нас тридцать тысяч. Трое на каждого.

Кто-то из-за спины возразил:

— А может быть, их и не десять, а двадцать тысяч?

Сача-беки зубами от гнева щёлкнул. Крикнул:

— Но и так может быть: их не десять тысяч, а пять!

— Ну нет, — опять возразили ему, — так степь измесить... Какие пять...

Таргутай-Кирилтух начал было поворачиваться к говорившему, но Сача-беки, вовсе обозлившись, закричал:

— Мы на своей земле, а они, как трусливые волки, рыщут! Уходят от нас... Не мы бежим, но они... Знать, слабость чувствуют.

И этот голос, как плеть, ожёг Таргутай-Кирилтуха. В нём вспыхнул гнев. Багровея лицом, он заговорил, едва не срываясь на крик:

— Так что же? Повернуть нам? Нет! Колодку, колодку на шее носил щенок Оелун в моём курене, в навозе рылся, и мы снова накинем на него аркан и колодку набьём... Надо будет, нукеров пошлём по улусу и наберём ещё тридцать тысяч, но эту собаку отловим.

Нойоны угрюмо молчали.

Кричать ни Таргутай-Кирилтуху, ни Сача-беки не следовало. Кричали-то, знать, от слабости, распаляя и себя и других. Ясно было всем, что идти за кереитами надо. Повернуть сейчас, не догнав воинов Темучина, означало отдать свои курени на поток и разграбление. Узнав, что объединённое войско Таргутай-Кирилтуха, только увидев стоянку, повернуло и рассыпалось по степи, устрашившись многочисленного противника, Темучин немедленно обрушился бы на улус с ещё большей силой.

Таргутай-Кирилтух пошёл по следам кереитов.

Нойоны больше не лаялись.

Кони шагали, ссекая копытами ковыли, всадники гнулись в сёдлах, трещали оси арб в обозе, утробно мычали волы на подъёмах, всхрапывали лошади, но человеческих голосов не слышалось над рядами всё дальше и дальше уходившего в степь войска.

Уныние, ожидание беды, казалось, висло над головами невидимой тучей.

В первый день Таргутай-Кирилтух прошёл половину пути, который за это же время преодолела сотня Темучина под секущим ливнем.

На другой день перед войском лёг Онон.

Таргутай-Кирилтух и окружавшие его нойоны увидели: следы скатились к реке и исчезли в волнах.

На противоположный берег в лодке послали дозорных, но они, вернувшись, сказали, что следов на выходе из реки нет.

Всадников послали в одну сторону, в другую, но и они следов не нашли.

Тут и Курундая не стали звать. У Таргутай-Кирилтуха глаза округлились.

— Что же это? — выдохнул он в лицо Сача-беки. — Куда они делись?

Сача-беки, всю дорогу до Онона копивший в себе злобу, бешено плюнул в воду Онона. Раскинул руки.

— Думать надо было, — закричал, — когда Оелун из куреня сгоняли! Думать! Теперь о чём говорить?

Среди нойонов поднялся лай. Не стесняясь ни нукеров, ни воинов, нойоны, казалось, готовы были вцепиться друг другу в глотку.

Не боясь ни Таргутай-Кирилтуха, ни занятых взаимными упрёками нойонов, с коней стали сходить воины, толпились у берега. Качали головами, рассматривали следы, глядели на реку, и сомнение вползало и в их души.

Река была широка, течение быстро — на стремнине вода свивалась жгутами — как здесь вплавь Онон пересечь. Но знали в рядах, что на противоположном берегу следов нет. Вот тут-то, как и предположил Темучин, было вдруг сказано:

— Мангусы, точно мангусы...

И люди попятились от реки.

Страшно стало всем.

— Мангусы, мангусы, — зашептали явственно и тут и там.

Один из смелых сказал:

— А может, сплыли они по течению?

— Куда сплыли? — закричали на него. — Какой конь войдёт в такую стремнину?

— Закрутит, забьёт течение... Тут только вступи в воду...

И опять прокатилось по рядам:

— Мангусы, мангусы...

В шёпоты эти, в возгласы изумления и растерянности ворвался конский топот. Лица оборотились к скачущим по берегу всадникам. Это возвращался вторично посланный дозор. Всадники издали что-то кричали, но слов было не разобрать. Первый подскакал к Таргутай-Кирилтуху, скатился с седла и, едва уняв дыхание, воскликнул:

— Нашли следы! Нашли...

Нестройной ордой войско Таргутай-Кирилтуха перелилось по берегу Онона к перекату, и все увидели выползающие из воды по пологому откосу следы. Однако как Темучин со своими воинами добрался сюда, осталось непонятным. Таргутай-Кирилтух приказал становиться на ночь и распорядился разбить походный шатёр. Бунчук нойона вколотили в землю, начали раскатывать войлоки, но разговоры о странностях увиденного не стихли, и люди, хлопоча у костров, перетаскивая котлы или отгоняя лошадей на пастьбу, нет-нет да поглядывали на противоположный берег, на непонятные следы и качали головами.