Стучится, стучится снег в оконце кельи, шуршит, течёт и так набьётся в свод, что и свету не видно. Темно в келье, словно в могиле. Лихо, ох лихо в такую зиму за оконцем обмерзшим сидеть. Плакала старица Елена, просила настоятельницу, чтобы снег счистили. Настоятельница головой поначалу покивала неодобрительно — что в оконце-то пялиться, — но всё же приказала просьбу старицы выполнить.

А зима лютовала. Стены монастырские обросли инеем, как шубой белой. Вороньё и птица помельче от холода в трубы печные забивались. Поутру с криком, шумом поднимется стая, закружит над собором, сажа летит хлопьями. Монашки задирали головы, крестились: не черти ли то из преисподней, кострами адовыми прокопчённые?

Старицу Елену, как вести в собор, в две шубы кутали, и всё же, пока стоит на молитве, на плитах холодных, ноги зайдутся. Идёт из церкви по заваленному снегом двору, слёзы роняет. Ножки у старицы холёные, по ледяным колдобинам да ямам снежным ходить непривычные, вот и падают слёзы.

Настоятельница относила то не к мирским невзгодам, а к божественному и, умиляясь, велела ухаживать за старицей заботливее.

— Слышь, Евлампия, — говорила монашке, приглядывавшей за Еленой, — ты всё больше с поклоном к ней, мяконько. Вишь как богу-то она служит. Из церкви со слезами идёт.

Лицом кисла от умиления настоятельница, губы гузкой куриной складывала, глаза щурила, словно на свет глядела яркий. Потеплела настоятельница к старице Елене ещё заметнее, как прислали той из деревень её оброк столовый. Возы пришли, мёдом, птицей, мясом, рыбой, грибами да ягодой нагруженные. О том братцы побеспокоились. Мясо как мраморное, в белых тонких прослойках жира, птица откормленная, рыба из лучших прудов.

Старица вышла к обозу, мужики на колени попадали. Подбежал, скрипя лаптями по снегу, управитель, пригнавший обоз, и тоже в ноги бухнулся. Спросил, не поднимая головы:

— Прикажет ли матушка расшпилить возы?

Старица обоз взглядом окинула. Возы стояли нагруженные высоко. Вокруг по снегу вороньё ходило, приглядывалось — может, перепадёт что.

Старица на мужиков взглянула. Бороды косматые, армяки рваные. Подумала: «Не разбогатели, видать, без меня. Братцы, знать, — решила Елена, — столовый оброк прислали, но и себя не забыли. Упряжь на лошадях верёвочная. Да и рвань одна, узлы. Мужикам-то полегче должно было стать, как я со дворца Преображенского съехала. То, что нынче привезли, — щепоть в сравнении с тем, что в Преображенское ставили. Да... Лютуют братцы, видать».

Но Елена и слова в упрёк братьям не передала. Понимала: не время сердить родню.

Управитель всё на коленях топтался. Матерился про себя: под коленками-то лёд. Старица наконец сказала:

— Встань, Иван.

И велела пять возов настоятельнице отдать, а оставшееся сложить в отведённую для неё монастырём камору. Ушла в келью.

С оброком столовым прислано было Елене письмецо. Разворачивала Елена вчетверо сложенный жёлтый листок и волновалась. Давно уже слова от братцев не получала.

В письме говорилось, что Алёшенька уехал за границу и от отца скрылся. Где он сейчас, никто не знает. Елена растерянно откинулась на стуле и хотела было уже закричать в голос, но сдержалась.

Братцы писали, что от отъезда царевича перемен надо ждать, и перемен к лучшему. У старицы Елены лицо вытянулось: каких перемен ждать? Недогадлива была. Перечитала письмо, шлёпая губами, и уразумела одно: письмо писано весело, с надеждой большой, с радостью.

В тот же день отписала бывшая царица братцам, чтобы пояснили об отъезде Алёшеньки вразумительно. Но всё же радость братцев силы ей придала, и ходить она стала веселее.

Как-то после молитвы осторожненько намекнула Елена настоятельнице: мол, весть имеет верную, что сын Алёшенька возвышается. Настоятельница слова те выслушала молча, глазом не моргнула. Но голос у неё подобрел ещё больше, словно горло маслом смазали.

Старица Елена, приметив перемену ту, попросила настоятельницу, чтобы к ней в келью беспрепятственно допускали бояр, какие в монастырь на богомолье приезжают. Настоятельница согласие дала. Подумала: «Может, власть за то не похвалит, да где она, власть-то? Неведомо. Ещё и так выйдет, что старица Елена самой большой властью и станет».

В церкви на другой день пригляделась к Елене. Та стояла прямая, как свеча, голову держала высоко.

«Да, — подумала настоятельница, — так сирые и обиженные не стоят».

Как-то в сумерках зашла она в келью старицы Елены, сели под образа, заговорили тихо. Сложна-де людская жизнь. Уж она и мнёт, и крутит, и ломает, а всё выходит — кому что суждено, от того не уйти.

— А может, погадать? — сказала настоятельница вопросительно.

— Грех-то какой! — Елена руками всплеснула.

Настоятельница возразила резонно:

— Гадание не грех. Вот если ворожба — то истинно греховное занятие. А так, на бобах раскинуть — зазорного ничего нет. И деды наши бобы разводили и через то, бывало, великие дела для церкви совершали.

Заметила, что есть в монастыре черница, которая через бобы судьбу человеческую, как книгу, читает.

Елена загорелась:

— Позови, матушка.

Пришла черница, согнутая чуть не до полу, села, на платок шёлковый бобы разноцветные высыпала и рукой сухой, изломанной, как куриная лапа, быстро-быстро бобы смешала. Тряхнула платок за уголочек, и бобы — странно и страшно — легли звездой. А один, самый крупный, в сторону отвалился. За ним и ещё несколько — помельче и не такие яркие — откатились.

Черница со значением на Елену посмотрела, заговорила:

— Истинно глаголю тебе: самый лютый твой враг вот-вот уйдёт, прахом рассыплется. За ним помельче люди, что на пути твоём стоят, развеются по всем сторонам. Счастье тебе будет, и счастье сын твой тебе несёт. Вижу, вижу, как идёт он...

От речей тех старица Елена сомлела. Настоятельница рукой махнула чернице:

— Иди, иди уж... Напугала.

Елене в лицо настоятельница святой водой брызнула. Та глаза открыла. Переглянулись, и настоятельница подумала: «Нет, не зря я разрешила боярам в келье бывшую царицу навещать».

Бояре к старице похаживать стали частенько. Сидят смирно. Слушают. Старица говорила темно. Имя Петра не поминала. Жалела всё больше о доброй старине. Выходило так: перемен сейчас много, но к хорошему ли они ведут? Раньше и дети родителей почитали, и холопы бояр слушались не прекословя. Смирные были люди. А сейчас и сын отцу дерзит, и холоп на сторону смотрит, да того и гляди заведётся какой-нибудь Стенька Разин и пойдёт боярам головы сшибать. Не лучше ли новины те порушить да вернуться к старому? Бояре кивали. Житьё и вправду было не сладкое. Деревеньки обнищали. Москва налогами непомерными задавила. Боярских сынов в службу берут. И никуда не денешься — царёв указ на то есть. Против ничего не скажешь — сломают. Такое было.

А ещё старица Елена приглядела юродивого у церкви. Босой, на шее вериги в пуд весом. Голова всклокочена, глаза кровью залиты. Глядит дико, мелет косноязычно.

Из церкви шла старица, да и остановилась подле него на снежной дорожке. Юродивый на клюках железных скакал к монастырской трапезной. Прикармливали его там: зима-то крепкая, ещё замёрзнет с голодухи.

Старица огляделась. Юродивый вытянул шею, ждал, что скажет. Елена деньгу ему бросила. Повернулась, пошла спешно. Юродивый деньгу за щёку сунул, горлом заклекотал неразборчивое.

В тот же день старица, укрывшись в келье, долго говорила с настоятельницей. Торопилась бывшая царица, хотелось ей побыстрее гнать время. От одной мысли, что может вновь подняться по ступеням трона, в груди жгло сладко, мысли путались.

О чём говорили они с настоятельницей, никому не ведомо. Но наутро при всём народе после службы, в церкви, на паперти, юродивый встал звероподобно на четвереньки и закричал во весь голос:

— Вижу новое царствие! Царя вижу молодого, и головка у него светлая! Молитесь, люди, за молодого царя! Молитесь!

Народ смутился. Многие креститься начали. Обступили паперть. У настоятельницы, когда слова те услышала, сердце заколотилось. Поняла: плаха за такое может выйти.