Девочка-мутант тоже изо всех сил старалась цепляться за «маму», но её детских сил не хватило — толпа разделила их своей массой. И сейчас, уносимая потоком неизвестно куда, Ирис только и старалась, чтобы ее саму не раздавили.
Вскоре заработала искусственная гравитация, не на полную мощность, но все же, и появилось давление воздуха — кажется, они переместились в другой отсек. Ирис ничего не понимала, и «маму» Суон нигде не было видно, ее кристалл остался на «Огненном Ветре», и она почувствовала себя совсем маленькой и беззащитной. Она с внезапным страхом осознала, что оказалась совершенно одна в толпе незнакомых людей. Закусив зубки, девочка старалась не разрыдаться и никак не выдать своего присутствия. Она понимала, что все, кроме «спартанцев» и других детей-мутантов скорее всего ненавидят ее и причинят ей зло, если узнают.
Попав в герметичные отсеки с нормальным давлением, минимальной гравитацией и даже освещением, хоть и аварийным — люди в толпе стали стаскивать с себя шлемы скафандров. Псионная волна отключила не только всю технику на станции, она так же вывела из строя их скафандры, и дыхательная смесь у многих уже заканчивалась. Скафандр Ирис был гурхорским, полуживым, и поэтому продолжал работать нормально — и она не стала снимать свой шлем, побоявшись, что все увидят, что она не человек, и только натянула сильнее натянула на голову маскировочные обноски.
Стало очень шумно.
Люди орали и ругались, Ирис ничего не могла понять, все были очень злые и очень испуганные. Кто-то кричал, что нужно прямо сейчас отправиться и убить всех «мелких спартанских ублюдков» — девочка-мутант задрожала, поняв, про кого они говорят. Ирис очень боялась, что сейчас все вот-вот поймут, что она здесь, среди них, и сделают ей плохо, вырвут кишки и отрежут голову в каком-нибудь своем ритуале.
Но ничего такого не произошло. Беснующаяся толпа вдруг обрела другую цель для своего безумного гнева — и это были вовсе не дети. Со всех сторон начались еще более громкие крики и какое-то беспокойное движение. Кто-то кричал, что они поймали какого-то «спартанца», который во всем виноват — толпа, взревев как огромное неконтролируемое животное, ринулась в новом направлении, потащив в своем нутре и Ирис, грозя раздавить и растоптать ее маленькое детское тельце.
Так бы и случилось, если бы путь озверевшей массы людей был более долгим, но кажется, идти было недалеко. Выбившись из сил, сама не своя от страха, задыхаясь от давления тел, маленькая девочка все равно старалась крепиться, вспоминая храбрую «сестрёнку» Майсу, которая дралась, защищая их от злых терран — ведь ей тоже наверное было очень страшно, но она все равно была храброй и не сдавалась. Ирис решила про себя, что она будет такая же смелая, как «сестренка», и тогда Тёмный Бог увидит ее силу и даст ей возможность жить.
Вдруг движение прекратилось.
Толпа напряглась и вздрогнула, остановившись — но эта остановка произошла не сразу. Двигаясь по инерции, задние ряды напирали на уже стоявшие передние, кто-то падал, кто-то неистово и страшно кричал. Ирис начало выдавливать вперед против ее воли, она ничего не могла с этим поделать, только цеплялась за чьи-то руки и ноги, пытаясь не упасть — чудом это ей удалось. Внезапно оказавшись стоящей на чем-то упавшем растоптанном теле, уже не подающим признаки жизни, она поняла, что сейчас стоит почти в первых рядах. Стоять на ком-то, даже мёртвом и не шевелящемся, было очень неудобно, но выбора не было — ни в какую сторону Ириска подвинуться не могла, толпа своей массой настолько сдавила ее тельце, что она буквально висела впритирку между окружающих тел, даже дышать иногда было трудно.
И так получилось, что теперь она могла видеть, что происходит впереди, перед всей этой сошедшей с ума человеческой массой.
А впереди, отгоняя напирающую толпу пинками и прикладами неработающих разрядников, в неверном зловещем оранжевом освещении, стояла группа местных пиратов. Несколько из них сдерживали орущих и беснующихся людей, а несколько — окружили пленника.
Этим пленником был «дядя» Гизмо.
Весь избитый, в помятом испачканном скафандре, со связанными за спиной армлентой руками, он был поставлен на колени. Его скафандр был заляпан кровью, шлем отсутствовал, на лице не было живого места, нос сломан, глаза заплыли — но все же всем своим видом воин-«тритон» выражал гордую непреклонность. Задрав его голову назад, приставив абордажный нож к его горлу, один из пиратов орал ему в лицо нелепые безумные обвинения и угрозы.
— Убить его! Убить! Отрежьте башку этому пидору! — бесновалась толпа. — Пусть сдохнет «спартанский» ублюдок! Хотел нас скормить Пожирателю?! Да мы сами скормим тебя Пожирателю!!
По шее «дяди» Гизмо текла тоненькая струйка крови из-под молекулярного лезвия.
— Че сука, говно ебаное, скажешь, где эти выблядки?! Эти гуковские мелкие твари, из-за которых погибла Двойная Звезда?! — орал Гизмо в лицо пират с ножом, — Из-за вас, уебков, все это! И Оги убили, суки вы ебучие, нормальный пацан был! Твари! Гнилье! Говори, мразота «спартанская», где ваши сучьи дети?! Иначе буду резать тебя по кусочку, как сраный брикет сраной фиброзы! Ещё попросишь убить тебя! Понял?! Будешь умолять!..
Гизмо был сейчас в таком состоянии, что смысл слов бандита доходил до него не сразу. После псионного удара, он пытался организовать меры спасения станции, собрав тех, кто был под рукой — но именно они предали его, подло напав и оглушив в суматохе. Но просто убить его им показалось мало, словно взбесившись, не зная, как его ещё сильнее унизить и причинить страдание, его притащили сюда, на судилище сумасшедшей толпы. Избитый, израненный, Гизмо уже воспринимал окружающих людей как движущиеся силуэты, а крики вокруг как равномерный гул, звенящий в ушах и отбитой голове, наполненной жидкой болью.
На секунду зрение Гизмо сфокусировалось, и он абсолютно четко увидел в толпе маленький силуэт, странно непропорциональный для обычного ребенка. Гизмо сразу понял, что это один из детей, но не подал совершенно никакого вида — ни один мускул не дрогнул на его окровавленном лице. Не обращая внимания на боль и приставленный к горлу клинок, он повернул голову в другую сторону, чтобы не выдать ребенка даже взглядом.
— Че молчишь, шлюха хиусская?! — орал на него пират, надавливая на нож, — Говори, сука, где мелкие твари?!
Ирис, стоя перед ним, видя и слыша все это, застыв от ужаса. Ведь она была всего лишь маленькой девочкой, хоть и рождённой в этом жестоком мире, и сейчас отчаянно боялась за свою жизнь. И за жизнь «дяди» Гизмо тоже. На секунду в детском сознании мелькнула мысль, что она должна закричать им всем, что вот она, здесь, пусть только они отпустят «дядю» Гизмо и не убивают его. Но тут же Ирис испугалась собственных мыслей, язык словно онемел во рту, и она не могла заставить себя издать ни единого звука. И одновременно ей стало мучительно стыдно за себя саму, что она такая трусливая — как ребенок она не могла понимать, что дело было вовсе не в её признании, и «дядю» Гизмо бы все равно убили, как и ее саму, выдай она себя сейчас. Но по наивности, она верила, что она могла бы спасти его, и это осознание было непереносимо. Этот выбор был слишком жесток для ее детской психики.
Гизмо ухмыльнулся одними кончиками губ.
— Иди нахуй, понял?!.. Нихуя не знаю — а если бы и знал, то вам, пидарасам, все равно бы не сказал!.. — разлепив спекшийся от крови рот, хрипло, но твердо произнес он.
Пират бешено взревел — Ирис отчётливо увидела со своего места, как в аварийном свете сверкнул абордажный нож и резко возился в лицо «дяде» Гизмо. Потом ещё и ещё, клинок мелькал в воздухе, раз за разом втыкаясь в голову «спартанца», поднимая в воздух брызги крови и превращая лицо уже мертвого ванакта «Тритонов» в бесформенное месиво.
Жгучая моральная боль пронзила все тело Ирис, как огромная холодная игла — словно парализованная бурваброй, она наблюдала за казнью, не в силах отвести глаз. Много раз она уже видела смерть и жестокость, но сейчас, когда на ее глазах убивали того, к кому она была искренне привязана и считала родичем из своего племени-семьи «Спарта», нестерпимое отчаяние захлестнуло чернотой ее сознание. Ее детские ручки непроизвольно поднялись, затыкая рот, но уперлись в лицевую мембрану биотического шлема ее скафандра — Ирис была так напугана, что боялась расхохотаться от горя и страха, как это было принято у гурхоров и тем самым обозначить себя.
