– Это неправда, Шанти. Я стольких людей фотографировала, некоторых по многу раз несколько лет подряд, и никто из них не лишился души.

– Откуда тебе знать?

Всё ясно, с дикими суевериями спорить трудно, легче улучить момент и исподтишка заснять Шанти. У него ведь такая колоритная внешность, будет очень обидно, если я упущу шанс и не заполучу на память его снимок.

Обед подошёл к концу. Шанти скормил своему псу остатки каши, и отправился мыть посуду, зачерпнув из прогоревшего костра золу. Я напросилась помочь, ибо даже не представляла, чем ещё могу отплатить Шанти за его доброту.

– Нет-нет, зола слишком едкая, – воспротивился он, – ты испортишь свои руки. Лучше я сам.

Нашёл кого пугать. Знал бы Шанти, с какими химическими соединениями я имею дело, когда проявляю плёнки и печатаю фотографии, так бы о моих руках не беспокоился. Хотя, в последние дни моей обветренной коже так не хватает смягчающего крема…

Пока Шанти мыл у ручья тарелки и котелки, я собрала свои вещи, а когда он вернулся, мы навьючили лошадей, чтобы продолжить наш путь. Какое счастье, что две реки, которые встретились нам на пути, были оборудованы мостами, и никому не пришлось мочить ни ноги, ни лапы, ни копыта.

На вечернем привале я решила хоть как-то показать Шанти, что я не белоручка и от меня тоже есть польза. К тому же мне захотелось продемонстрировать ему всю силу и скрытую мощь фотоаппаратуры. С помощью объектива я разожгла костёр. Шанти долго смотрел на то, как цилиндрический объектив направляет пучок солнечного света на дымящуюся кору и задумчиво сказал:

– В детстве в Фариязе я видел, как один киномеханик вынес на улицу огромную линзу от кинопроектора, направил её на ворох старых афиш, и они в один миг вспыхнули и сгорели.

Я себя почувствовала последней дурой. Показала фокус неграмотному туземцу. А он оказался куда наблюдательнее меня.

– Фотокамеру боишься, а что такое кинопроектор знаешь, – решила я попрекнуть Шанти.

– Так в кинотеатре мою душу никто не пытался своровать. Наоборот, там украденные души сами пляшут на экране и показывают сценки.

– Значит, ты ходил на киносеансы, – решила выяснить я. – В Фариязе был кинотеатр?

– Был, пока его не сжёг союз сопротивления во время восстания. А после восстания все тромцы уплыли на север, и кинотеатр до сих пор некому отстроить заново.

– Ты говоришь про бунт религиозных фанатиков, когда они громили тромские дома, сносили телеграфные столбы, рушили железную дорогу из-за каких-то предрассудков?

– Железную дорогу тромцы строили вдоль священных полей и кладбищ, а так нельзя поступать. Союз сопротивления просто хотел, чтобы Старый Сарпаль жил как раньше, без заморских диковин, но в согласии с заветами предков. А предков нельзя тревожить, нельзя греметь рядом с их могилами колёсами по рельсам. Тромцы этого не понимали. А когда в их кварталы пришли люди из союза сопротивления, они сбежали от расправы из Старого Сарпаля. Теперь телеграфных столбов возле кладбищ совсем нет, а железная дорога местами заросла, местами её разобрали. И тромских домов тоже нет. Ни кинотеатров, ни магазинов, ни автомобилей, ни фабрик, ни складов, ни кафе. Молодёжь даже не знает, какой была жизнь в Старом Сарпале при тромцах, никто из них не представляет, что такое телефон или электроприбор. Говорят, вельможи ещё могут привезти из-за моря технические диковины вместе с тромскими мастерами, чтобы те ими управляли. Но в Фариязе я давно не видел тромских лиц.

Он с такой отрешённостью говорил о былых днях, что я не удержалась и спросила.

– Сколько тебе было, когда тромцы бежали из Старого Сарпаля?

– Двенадцать. Или одиннадцать.

– И твой отец…

– Он спасся и бежал из восставшего города на теплоходе. И больше в Фарияз он не возвращался.

Вот оно что. Выходит, Шанти знал своего отца в сознательном возрасте, может быть даже жил с ним и матерью под одной крышей, пока не случился бунт, и тромской колонии в Старом Сарпале не пришёл конец. Что же это отец не забрал сына и возлюбленную с собой? Не успел найти их в сутолоке восставшего города, или просто не захотел увозить с собой? Наверняка, в Тромделагской империи того полицмейстера ждала официальная семья, и мальчик-полукровка ей был совсем не нужен. Грустная история. Даже не знаю, отчего Шанти горше: что его оставил отец, или что по воле бунтовщиков его родная сатрапия свернула с пути модернизации в пучину невежества. От благ цивилизации у него остались лишь воспоминания. Воспоминания мальчишки, который уже давно вырос и изжил в себе всё тромское, что мог вложить в него отец. Или не всё?

Готовясь к ночлегу, Шанти взял в руку ветку и принялся чертить ею на земле странные знаки, нашёптывая при этом то ли заклинания, то ли молитвы. Он даже очертил квадрат, внутри которого остались наши спальные места с костром, а снаружи – сонные животные.

– Что это, – поинтересовалась я.

– Защита от горных демонов. Ночью ни один из них не посмеет перейти границу и навредить нам.

Я хотела спросить, а почему этой защиты лишены кони с овцами, но не успела. Шанти неожиданно протянул мне свою циновку со словами:

– Держи, на ней будет удобно спать. Даже можно ноги вытянуть во весь рост и не кукожиться всю ночь.

– Спасибо, а как же ты сам?

– У меня есть три потника, из них тоже получится лежанка.

– Я не хочу причинять тебе неудобство, Шанти, может…

– Нам ещё долго идти до Ончи, – настойчиво прервал он мои возражения, – а тебе надо копить силы, не мёрзнуть и не болеть.

Больше возражать я не стала. Так трогательно обо мне с детства никто не заботился. Неужели всему виной культ некой богини, которая требует от своих последователей много добрых дел? Даже как-то неудобно пользоваться чужими религиозными переживаниями. Но терять бдительность тоже не стоит, так что спать буду чутко, тем более что в эту ночь меня посетила бессонница. Да и мой кинжал при мне, под одеялом. На всякий случай.

Лишь перед рассветом мои глаза начали слипаться, но вскоре я проснулась от грохота посуды. Это Шанти месил тесто из сероватой ячменной муки и пёк лепёшки, прилепляя их к внутренним стенкам раскалённого чана, что стоял на костре. Не устаю поражаться его хозяйственности.

– И как ты всему этому научился? – полюбопытствовала я, массируя затёкшую шею.

– Чему всему?

– Кухарничать.

– Так ведь я уже много лет путешествую из одного храма богини Азмигиль в другой. Кто мне будет готовить в дороге, если не я сам?

– А жена у тебя есть? – спросила я и тут же поняла, как же бестактно и провокационно это прозвучало. – Я имею в виду дома, в Фариязе. Кто-то же там готовит для тебя… дом убирает и…

Шанти внимательно смотрел на мои попытки выкарабкаться из неловкого положения, а потом мягко улыбнулся и сказал:

– Нет у меня жены. Ни один уважающий себя человек во всём Старом Сарпале не отдаст за меня свою дочь.

– Почему?

– Даже забулдыга и бедняк не захочет, чтобы у него родился внук с рыбьими глазами.

Вот оно что, предрассудки против полукровок. Сарпальское общество всеми силами отторгает из себя тех, в ком течёт хоть капля ненавистной им северной крови, а ни в чём не повинные полукровки должны страдать.

– А мне сказали, что у меня глаза кошки, – желая поддержать Шанти, зачем-то произнесла я.

– Вот видишь, даже с кошачьими глазами чахучанские холостяки хотят взять тебя в жёны.

– Кстати, все они носили бороды. А почему ты бреешь лицо?

– Так ведь я и не чахучанец. В Старом Сарпале женатый мужчина отпускает усы, а холостой бреется.

Надо же, как рознятся традиции от сатрапии к сатрапии. Но что-то наш разговор стал заворачивать в опасное русло. Надо бы вывести его на проторенную дорожку.

– Шанти, но ты же много путешествуешь, бываешь в других сатрапиях, где про тромцев даже не слышали и ничего против них и их потомков не имеют. Почему ты не женишься на девушке из того же Кумкаля или Маримбеллы? Да хоть из Жатжая.