– Понимаю, – кивнула я. – Понимаю, что лучше, чем в Румелате, женщинам нигде не живётся. И всё равно кое-чего у румелаток нет даже здесь.

– Чего же?

– Любви. Ты сам сказал, что она под запретом. А это ненормально. Ты пытаешься убедить меня, что румелатское общество построено на справедливости и живёт в полной гармонии, но никакой гармонии в душе человека без свободного проявления своих чувств быть не может. Нельзя запрещать грустить, ненавидеть, любить…

– А никто и не запрещает, – неожиданно заявил Сеюм. – Помнишь те два обоза, что ехали к границе со Старым Сарпалем?

– Помню. Это были беженцы.

– Это были те самые влюблённые дураки, о которых ты так переживаешь. Наверняка покинули ближайший город. Там ещё есть обычай приводить мужа в дом, чтобы жить с ним.

– Приводить мужа? То есть, это мужчина должен покинуть свой род, чтобы войти в род жены?

– Да. Иначе никакой жены ему в жизни не видать. Нет таких глупышек, кто бы покинул свою мать и бабушку, чтобы уйти жить в дом мужа, где ею будут помыкать его сёстры и мать.

– А если им будут помыкать её родственники, это нормально?

– Он – мужчина, он должен быть сильным, чтобы выстоять и не сломаться.

Вот это да, неожиданный ответ. Хотя, что я хотела услышать от оскоплённого монаха – он ведь рассуждает о перипетиях любовных и семейных отношений с позиции стороннего наблюдателя.

– Значит, среди тех беженцев сильных мужчин не было, – заключила я. – Проиграв битву с тёщами, они просто взяли своих жён и детей и решили податься в те края, где не нужно жить в большой семье, зато можно создать свою отдельную.

– Нет, всё не так. Те мужчины просто не выдавили из себя пережитки прежних времён и всё ещё пытались командовать своими жёнами, колотить их за любую провинность и отбирать у них заработанные деньги. А когда семьи встали на защиту своих дочерей и пригрозили мужьям карами, те просто взяли своих жён и детей и увезли их на восток, чтобы начать новую жизнь в сатрапии, где распускать руки и грабить жену не возбраняется.

Ну-ну. И это мне рассказывает человек, который убил свою родную сестру ради наследства. Впрочем, у него была уйма времени, чтобы в этом раскаяться, многое в своей жизни переосмыслить и вдобавок проникнуться идеологией камалисток – этих верных защитниц женщин и противниц мужчин.

– Всё равно не понимаю, – призналась я. – Если те мужья били своих жён, то зачем последние согласились с ними бежать? Да ещё с детьми. Они должны были остаться со своими большими семьями, чтобы получить защиту рода и уберечь детей от распоясавшихся тиранов. Почему они этого не сделали?

– Потому что всему виной любовь, за которую ты так ратуешь. Только влюблённая женщина будет терпеть тычки и ругань в надежде, что её возлюбленный извинится и исправится. А он охотно извинится и даже признается в пылкой любви, чтобы усыпить бдительность, подпитать влюблённость, а потом снова ругать и бить такую послушную и глупую жену. Вот что, на самом деле творит с людьми любовь – она лишает их здравого смысла, она делает их слабыми и беспомощными перед теми, кого они имеют несчастье любить. Любовь рушит семьи, любовь делает несчастными очень многих людей, и даже самих влюблённых. Любовь – это зло, разрушительная сила и погибель для каждого, кто впустит её в своё сердце.

– Да? – усмехнулась я и добавила, – А я думала, что это самое прекрасное, что могло случиться со мной. Я думала, что любовь может свернуть горы, спасти жизнь и наполнить её подлинным смыслом. Без любви можно прожить. Вот только зачем?

– Ты такая же влюблённая дура, как те тетёхи, что сидели в обозе и боялись поднять глаза. Когда-нибудь ты станешь такой же, как они.

– Не бойся, не стану. В бесчувственную румелатку я всё равно не превращусь. Даже не верится… – обвела я взглядом комнату, где уже половина домочадцев устроилась на своих лежанках, а вторая только готовилась отходить ко сну. – Неужели здесь никто не способен на глубокие чувства?

– В деревне живут простые люди. Они много работают и им некогда думать о таких вещах. А вот в городах ещё есть те, кто готов сбежать в Старый Сарпаль, лишь бы забыть о долге перед родом.

На этом Сеюм замолчал, а после откинулся на циновку и закрыл глаза, явно давая понять, что устал от разговоров со мной. У меня же наша беседа оставила тяжёлый осадок на душе. Мне-то после историй Стиана казалось, что в Румелате царица Алилата дерзнула создать новое общество, более справедливое и милостивое к женщинам. Сейчас я вижу, что со справедливостью и равноправием в здешней деревне всё действительно в порядке – такого распределения прав и обязанностей я даже в Авиле не замечала. Вот только слишком велика цена такого равноправия – в погоне за ним царица Алилата лишила румелатцев простых человеческих радостей, оставив им лишь краткие случки в лесу на мятом пледе.

Кстати, а почему Стиан так долго не возвращается в дом? Не утащила ли его какая-нибудь здешняя красотка в лес, пока он ходил за водой? Знаю я этих одиноких девиц, они всегда к нему липнут и уговаривают сделать им ребёнка. Бессовестные развратницы …

Я почти успела уверить себя, что случилось непоправимое, едва не вскочила на ноги, чтобы выбежать на улицу и отправиться на поиски, но тут в дом вернулся Стиан с лоханью воды.

Под заинтересованные взгляды ещё не спящих женщин, он подогрел воду на остывающей печи, а потом поднёс лохань к моей лежанке и опустился на колени. Стиан приподнял мои ноги и опустил их в тёплую воду, а потом тщательно промассировал каждый пальчик, с теплотой глядя мне в глаза. Нет, всё-таки, в этой жизни нет ничего ценнее и дороже искренней, неподдельной любви. Любви, которую создают не переплетающиеся тела, а сливающиеся воедино души.

– А теперь спи, любовь моя, – шепнул мне по-аконийски Стиан, когда обтёр ноги и укрыл их одеялом.

Как же мне хотелось его поцеловать, но, увы, вряд ли жрица Камали может позволять себе такие вольности. Эх, скорее бы добраться до Барията, вручить Алилате останки её родственницы и снова стать простой обывательницей, а не жрицей выдуманного аконийского храма Камали.

Хотя, ничего обыденного в Румелате нас со Стианом, похоже, не ждёт. Держать друг друга за руки, преданно смотреть в глаза, целоваться и всячески проявлять свои чувства здесь явно не приветствуется. Ну, тогда остаётся мечтать поскорее увидеть столицу этой странной сатрапии, сделать множество снимков её достопримечательностей, а потом поскорее вернуться домой. Вот там-то мы сможем вновь стать самими собой и дать волю нашим чувствам. А пока…

Наутро после завтрака я улучила момент, пока Стиан с Сеюмом седлали лошадей, и сделала несколько зарисовок о сельской жизни в Румелате. В кадр попали идущие к полю крестьяне с инвентарём, оставшиеся дома дети со стариками, пасущиеся вдоль дороги козы.

Когда мы покидали деревню, один мальчуган так не хотел расставаться с Гро, что начал хныкать на руках старшей сестры, и мы ещё долго слышали эхо плача, пока деревня не скрылась из виду.

– Как долго нам ехать до Барията? – поинтересовался у Сеюма Стиан.

– Неделю, не меньше.

– Ты знаешь что-нибудь о румелатских храмах Азмигиль? Их ведь ещё не закрыли и не разрушили из-за гонений на старосарпальцев?

– С чего бы кому-то рушить храмы Азмигиль?

– Ну, наверное, потому что она старосарпальская богиня. Храм Мерханума в Барияте ведь разгромили по приказу правительницы Алилаты ещё пятнадцать лет назад.

– Никто его не громил. Просто выгнали оттуда жрецов, посадили в повозку и отправили прямиком к Сураджу. А храм стоит там, где и стоял. Только теперь там приют заблудших дочерей.

– Женский монастырь Камали?

– Не монастырь, а приют. Женщины могут прийти туда, пожаловаться на своих жадных и буйных мужей и в ответ получить убежище и пищу.

– А мужей потом схватят стражи и потащат на плаху отрубать мужское естество?

– Ты слишком плохо думаешь о нас, о румелатцах. – покосился на него Сеюм, – Ладно, ты полукровка, тебе простительно не знать и не понимать наши обычаи. Но вот когда окажемся в Барияте, не вздумай прилюдно шутить про отрубленное естество. Тебя могут неправильно понять.