И Леон, и Шанти в два голоса отговаривали меня от этой затеи, но я стояла на своём: даже снимка, сделанного на краю огненного обрыва мне мало, нужно что-то более эффектное. С большим охватом и перспективой.
– Караван не будет ждать, пока мы поднимемся и спустимся с горы, – предупредил Шанти.
– Пускай идёт, – не сдавалась я, – а мы его нагоним. Сигнальные фонари погонщиков не дадут нам сбиться с их следа.
Ещё пара минут мне понадобилось на то, чтобы уговорить Леона остаться возле Пасти, а ему – объяснить через Шанти Чензиру, что нам придётся задержаться здесь ненадолго.
Наконец мне разрешили подняться на скалу в сотне метров от Пасти Гатума. Пока двое стражей стояли у подножия, а двое других вместе с нашими вещами ушли вслед за караваном, ещё двое поднялись вместе со мной, Леоном, Шанти и Гро на скалу, благо склон был не крутым и с удобными выступами.
Открывшийся вид поражал воображение: глубокая яма, а в ней по стенкам извиваются десятки больших и малых струек пламени. Чёрная пустыня и красно-оранжевый овал в её сердце – просто великолепно!
Внезапно на дне полыхнул ввысь многометровый столб огня, но быстро погас – видимо газ вырвался наружу и выгорел. Какая же всё-таки красота!
– Ну, всё, пора ехать, – поторопил меня Леон. – Что-то я не вижу огоньков каравана. Наверное, далеко ушли, теперь не догнать.
Действительно, пора ехать. Тем белее, возле Пасти объявились какие-то люди, даже детский плач слышен. Неужели кто-то из каравана забыл накормить огненного божка и вместе с младенцем на руках вернулся, чтобы кинуть в яму подношение?
Мы спустились к подножию горы, и я поняла, что никакие это не попутчики. Вокруг огненной пропасти, что-то монотонно напевая, стояли мужчины и женщины, все с белых одеждах, что так эффектно отражают свет пламени в темноте. Кажется, эти люди пели гимн о лучших днях, что настанут, когда Гатум получит от них свой подарок. Кажется, это их шествие я видела сегодня утром в городе и даже сделала несколько снимков. Что ж, самое время заснять окончание некоего ритуала.
Я уже потянулась к камере, но едва не выронила её из рук, когда женщина подошла к краю пропасти и подняла над головой ревущего младенца. Этот жест говорил только об одном – она собирается кинуть ребёнка в Пасть Гатума.
– Нет! Постой, не делай этого!
И сама не знаю, как так вышло, что я рванула к пропасти и только на подступах поняла, что этот крик принадлежит мне.
Люди в белом вмиг обернулись, а женщина опустила ребёнка и прижала его к груди. Мужчины обступили её, а самый старший гневно спросил:
– Кто ты такая? Как смеешь стражам правосудия вершить справедливость у огненных врат Гатума?
– Что вы хотите делать с малышом?
– Этот ребёнок – залог договора, который был нарушен. Клятвопреступление должно быть смыто кровью.
– Какое ещё клятвопреступление? Кого мог обмануть младенец, который ещё не умеет говорить?
– Не он. Его отец. Он не вернул долг ростовщику в срок. Он нарушил клятву, а в той клятве сказал, если не исполнит договор, то в знак покаяния отдаст самое дорогое, что есть у него. Первенца.
Теперь я увидела проштрафившегося должника. Он как заведённый не переставал бубнить себе под нос:
– О, Гатум, даруй мне прощение. Не иссуши Тарагирим, не оставь нас всех без воды и хлеба. О, Гатум…
Я метнулась к нему и попыталась вразумить:
– Опомнись, как ты может отдавать единственного сына огненному богу? Это же твоя плоть и кровь! Сколько ты должен ростовщику? Может, этого хватит?
Я стянула с руки кольцо и парочку визиревых браслетов, чтобы сунуть незадачливому папаше, а он даже не шелохнулся и всё продолжал напевать:
– О, Гатум, прости. О, Гатум, не погуби…
Внезапно моего плеча коснулась рука – это Леон подбежал ко мне, чтобы с тревогой сказать:
– Эми, идём отсюда. Ты не с теми людьми затеваешь ссору. Шанти сказал, что они всё равно исполнят ритуал, так у них принято. А если будешь мешать, они и тебя кинут в яму.
– Лео, они же хотят заживо сжечь ребёнка! Они его на самом деле убьют, как ты не понимаешь!
Слёзы сами собой хлынули из глаз. Как же так? Почему это происходит? Почему кто-то решил откупиться за свои грешки жизнью невинного дитя? Почему остальные готовы кормить детской плотью своего кровавого бога? На какие дары от него они рассчитывают?
– Мерзавец ты, мерзавец, – выплюнула я и вцепилась в папашу, чтобы хорошенько его тряхнуть, – лучше бы ты сам прыгнул в Пасть Гатума! Что ты скажешь своей жене, когда вернёшься домой? Как будешь смотреть в глаза матери, чьё дитя ты погубил?
За моей спиной снова послышались шаги. Теперь Шанти принялся уговаривать меня не мешать церемонии жертвоприношения.
– Эмеран, не надо взывать к чувствам этих людей. Нет у них чувств, они давно сгорели в этой пасти вместе с тысячами детей.
– Что?! – пришла я в ужас. – Тысячи детей?
– Они кормят ими Гатума каждый месяц, думают, что за это он подарит им маленький дождик, что не затушит его пасть.
– Нет, так же нельзя…
– Я знаю, Эмеран, знаю. Когда-то я сполна прочувствовал всё, что чувствуешь ты сейчас. Но мы ничего не сможем поделать. Закон этого города нерушим – всякий ослушник должен искупить свою вину кровью. И не важно, чьей. Уверен, это не родной ребёнок клятвопреступника.
– Как не его? А чей?
– Какой-нибудь нищенки, что не может прокормить всех своих детей. Одного она и продала должнику, чтобы он заменил младенцем своего настоящего сына и отдал его Гатуму. Древние верования Ненасытной сатрапии до сих пор живы в некоторых городах Сахирдина. Отчего-то люди думают, что только боль и смерть могут накормить ненасытную Пасть.
Накормить Пасть? Любыми детьми, у кого нет защиты? Кого отвергли матери? Кого купили жадные, бессовестные мерзавцы?
Я смотрела на кольца с браслетами в моих руках и вспомнила, что у меня есть ещё и колье. Спешно стянув его, я направилась к жрице, что держала младенца, и потребовала:
– Отдай мне ребёнка и забирай золото. Город у вас небольшой, продадите драгоценности и купите достаточно хлеба в соседней деревне. Бери же, Гатум не даст тебе за человеческую жизнь столько, сколько даю я.
– Зачем тебе ребёнок? – посуровела жрица. – Что ты собралась с ним делать, чужачка?
– Я заберу его с собой. Я увезу его далеко на север и буду воспитывать как родного сына. Он ни в чём не будет нуждаться. Просто возьми украшения и купи на весь город хлеб, а малыша отдай мне. Прошу тебя. Ты ведь тоже женщина. Ты чувствуешь то же, что и я, просто не хочешь показывать это.
По лицу жрицы пробежала тень. Это сомнение? Раскаяние? Жалость?
Я всё тянула зажатые в ладонях украшения сквозь стену обступивших жрицу мужчин, а она только усмехнулась и повернулась лицом к пропасти, чтобы снова поднять над головой обессилившего от плача мальчика, и громко объявить:
– Гатум, господин наш, повелитель! Да не иссушит твоё жаркое дыхание городские колодцы, да не сожжёт оно посевы и скот. Мы, стражи правосудия, вверяем тебе сына клятвопреступника. Прими его и проведи через огненные врата к Полям Блаженства. А нам ниспошли влагу и прохладу.
Что? Я не ослышалась? Эти люди называют себя стражами? Стражами правосудия, что следят за исполнением клятв и договоров? И они кидают младенцев в эти огненные врата? Стражи огненных врат – это же они!
– Подождите, стойте!
Я кинула украшения на землю и полезла в свою сумку за цилиндром, что вверила мне Нейла.
– Вот, – протянула я его молчаливым жрецам. – Забирайте. Раз вы стражи огненных врат, забирайте. Это штука ведь нужна вам. Берите. Только отдайте малыша. Отдайте мне ребёнка!
Я ждала. Я надеялась и продолжала тянуть руки. Я почти поверила, что сейчас жрец вытащит из моей ладони цилиндр и прикажет жрице отдать малыша мне. Уж я его успокою, я его укачаю, прижму к груди. Обязательно найду в городе кормилицу. И увезу его в Фонтелис. Подальше от этих нелюдей, бездушных злодеев, служителей кровавого Гатума. Никто больше не покусится на жизнь мальчика. Он будет в безопасности, будет рядом со мной. Никому не дам его обидеть. Никому.
