За дверьми был облупленный, грязный коридор с квартирами по обе стороны. Где-то хныкал ребенок, на него покрикивала мать.

— Здесь… Только осторожно, не споткнитесь.

На второй этаж вела крутая скрипучая лестница без перил, со сбитыми ступеньками.

— Как в бочке… Держитесь рукой за стенку, — наставлял майор.

В дальнем конце коридора тускло светилось окно, на дворе светало.

Все же номеров квартир было не разглядеть, и майор принялся считать двери.

— Кажется, тут, — проворчал он и постучался.

Дверь открыли сразу, и Харий увидел женщину, кутающуюся во фланелевый халат. В лицо пахнуло теплым смрадом.

— Доброе утро!

— Доброе… — ответила женщина. Взгляд у нее был робкий и пугливый. Видно, утренние и вечерние визиты милиции были ей не в диковинку, казалось, она уже смирилась с очередной потерей.

— Виктор дома?

— Он спит.

Харий с майором прошли на кухню. Половину ее занимала плита, на которой стояла сковорода с недоеденной вечером картошкой. Стены пропитались дымом и кухонными запахами.

Майор, ничего не спрашивая, миновал кухню, нащупал у косяка выключатель. Комнату залил белый свет, лампочка была без абажура и очень яркая.

На диване, лицом кверху, лежал, раскрыв рот, Виктор Вазов-Войский. Он негромко похрапывал. Лицо его, покрытое трехдневной щетиной, выглядело серым. На полу стояли две пустые бутылки из-под крепленой бурды, неизвестно почему именуемой портвейном.

— Вставай! — Майор тряхнул спящего за плечо.

Приоткрылись воспаленные глаза, видно было, что он пытается оценить ситуацию, чтобы понять, как действовать дальше.

— Оставьте меня в покое, я спать хочу! — враждебно произнес парень и отвернулся было к стене, но участковый потянул его за плечо.

— Просыпайся-подымайся, — добродушно сказал он. — Скоро у тебя будет вволю времени, успеешь выспаться.

Женщина на кухне тихонько заплакала.

— В чем дело? — Молодой человек привстал с постели. И заросший, он разительно походил на Эрика Вецберза. Даже морщины те же, разве что более глубокие.

— Поедем, там узнаешь…

— Никуда я не поеду!

— Поедешь… поедешь… Давай-ка лезь в штаны, нам некогда.

— Вы на меня собак не вешайте. Моя совесть чистая.

— Тогда тем более поторопись.

— Не дадут человеку отоспаться с похмелья. — Парень сел на краешек дивана. — Мария, дай мне чистую рубашку!

Казалось, каждое движение дается ему с трудом, причиняет боль. Харию вспомнилось, как его дед тяжело, с натугой вставал по утрам и одевался, торопясь в хлев, чтобы накормить скотину; но всю одеревенелость — ему тогда было под восемьдесят — как рукой снимало, стоило деду войти в конюшню и услышать тихое ржание встрепенувшейся в стойле Тиллы.

— Где работаешь?

— Брось сети накидывать, начальник! Всего два месяца! Я еще выбираю. Наш брат тоже законы знает!

— Он уже пристроился в топливном тресте, но… — бормотала женщина, роясь в шкафу.

— Заткнись! — прикрикнул на нее парень, и она тотчас умолкла.

Наконец он собрался — дешевые туфли, поношенные джинсы, спортивного покроя трикотажная рубашка, куртка на искусственном меху с пристежным капюшоном. Нет, непохоже, что у него совсем недавно были восемьсот рублей.

— А бритва, помазок! — спохватилась женщина.

— Не боись, милая, стричь и брить меня там будут бесплатно.

Женщина застыла посреди бедной комнатки — ждала, что он с ней попрощается. Она держалась стоически, но глаза уже наполнились слезами.

— Ну, бывай, Мариша! — парень похлопал ее по плечу.

— Пиши…

Майор вышел на кухню, Харий Даука последовал за ним. Женщина даже не допускала мысли, что парня взяли по ошибке, что он может оказаться невиновным, и это потрясло Хария. Наверно, не первый, кого вот так уводят из этой квартиры, потому-то на ее лице, когда она открывала дверь, не было и доли изумления, одно лишь примирение с судьбой.

Провожая взглядом уходящих, она ни с того ни с сего вдруг сказала следователю, который поотстал от остальных:

— Не везет… Страшно мне не везет…

И резким движением притворила дверь, повернула ключ в замке. Будто опасалась, что Харий станет допытываться у нее, почему не везет. Даука представил себе своего начальника Алстера и решил, что уж тот не раздумывал бы над ответом.

«Не тех друзей выбираете, — сказал бы Алстер. — В следующий раз будьте поосторожней!»

И в его словах было бы много правды. С одной поправкой: в этот дом приходят не те, кто обитает в комфортабельных квартирах с лоджиями на солнечной стороне.

Харий слышал, как идущие впереди спускаются по темной лестнице, рукой придерживаясь за стену.

— Она-то работает? — спросил у Виктора майор.

— Оставь ее в покое, начальник. Она святая. Может, бог мозгами обидел, но святая, точно.

— Прохладно. Может, наденете пальто? — поеживаясь, сказал Харий Даука, когда они вышли на улицу. Он умышленно пропустил слово «кожаное». — Вернитесь, мы подождем.

— Нет у нас, начальник, теплой пальтушечки, — ответил Вазов-Войский и, завидев на обочине милицейскую автомашину, пошел к ней без приглашения.

— Я останусь. — Майор протянул руку Харию. — Коли встал рано, проверю заодно несколько адресочков поблизости. Где-то тут один неплательщик алиментов скрывается.

Распрощались.

Подымался туман, встречные машины шли с ближним светом, чтобы быть заметнее.

Вазов-Войский сидел нахохлившись и всю дорогу смотрел в заднее зарешеченное стекло.

Допрос почти ничего не дал.

Битых два часа следователь Даука путал Вазова-Войского вопросами и ставил ему логические ловушки, но тот и не собирался признаваться. Единственно, появились какие-то вехи, указывающие направление дальнейших поисков. Когда Виктору необходимо было о чем-то умолчать, он пользовался ответом, который казался ему универсальным средством от всех бед.

— Не знаю, — говорил Вазов-Войский. — Не помню, бухой был.

Даука записал всю беседу на магнитофон и то же самое запечатлел на бумаге. Он не старался что-либо доказывать задержанному, только спрашивал и спрашивал, чтобы потом, в одиночку, не спеша проанализировать его ответы и наметить схему дальнейшей работы. На втором допросе он прижмет Войского как следует; доказательств для осуждения достаточно, парень знает, что за чистосердечное признание наказание смягчают, так что, возможно, расколется. Во всяком случае, он не похож на тех твердолобых, которые на следствии с перепугу твердят, что белое это черное, и только на суде рыдают горючими слезами, надеясь на смягчение приговора.

О том, что совесть у допрашиваемого нечиста, говорило грустное прощание с Марией и то, что у него слишком много этих «не знаю» и «не помню».

— Сколько дней вы работали после выхода на свободу?

— Ни одного.

— Эта женщина что-то говорила про топливный трест.

— Мария? Это я ей нагородил, чтобы у нее полегчало на душе.

— Где теперь ваш отец?

— Не знаю. Где-то на Севере.

— Кому вы сказали, что поедете к нему?

— Чего не наплетешь в кабаке. Кодла в курсе, что мой старикан большая шишка, вот я и гну, пусть думают: уедет Виктор и вернется с мешком башлей, то-то гульнем! С таким заливом я еще месяцок мог бы керосинить за их счет.

— Почему же вы обманываете своих дружков и не едете к отцу? — спросил Даука с сарказмом.

— Я не знаю, где его искать… Он решил порвать со мной родственные связи, еще когда меня в позапрошлый раз определили. Только не выписался, чтобы оставить мне хибару. А сам ушел; высказал все, что обо мне думает, а я ему — что думаю о нем, и наше вам с кисточкой. Мы даже не переписываемся. Чесслово, я не загибаю. В колонии всю корреспонденцию дотошно регистрируют, можете проверить. Если я по ошибке не сделаю какой-нибудь девке ребенка, мой старикан останется без наследника и свои почетные грамоты и деньги заберет в могилу; от встреч со мной он отказывается. Да стань я хоть ангелочком, все равно не даст.

— Вы уже ангел. Вы все время меня в этом уверяете. Где вещи Беллы?