И Афанасьев смирился, сообразив, в конце концов, что лучшего помощника ему и не сыскать, и, лишившись Андреаса, он подрубит сук под самим собой.

И только когда Троппауэр, освободившись на несколько минут, уходил в свою каморку, позволял себе издевательскую ухмылку:

– Ну куда же опять подевался этот бездельник Андреас? Разлегся, небось, у себя на кушетке и пачкает чистые листы всякой белибердой! Ах, бездельник, бездельник!.. Ну-ка, турну я его на машине в Геделле за кормом для коровы. Интересно, что он накосит!

Косил Андреас или не косил, но к вечеру он всегда возвращался со скрученными проволокой кипами свежего пахучего сена.

Корова Соня, выменянная на какие-то детали «студебеккера» в одной из комендатур, квартировала сообща с грузовыми автомашинами и безропотно снабжала нас свежим молочком, от которого не хватало духовных сил отказаться даже аскетке Оле, ревнивой жене лысого старичка профессора Болгара, которая сначала издевательски посмеивалась над нами: «Строители нового мира за стаканчик молочка». А потом, глядим, и сама стала таскать в свой с профессором Болгаром апартамент полные крынки молока, громогласно заявляя, что заботится только о здоровье своего ученого мужа. А когда же любопытствующие спросили профессора, доволен ли он сониным молоком, тот, как всегда широко и добродушно улыбаясь, заявил, что мается кишечником и, к сожалению, не пьет молока уже много лет.

Я вот честно пытаюсь припомнить, чем был заполнен рабочий день «бездельника Андреаса», и, оказывается, это не так-то легко дается. «Тысяча мелочей» – называются теперь хозяйственные магазины со всевозможной домашней и садовой утварью. «Тысяча мелочей» – так можно было бы назвать и крут повседневных забот Андреаса. Кто ежедневно отвозил по графику в прачечную постельное белье? Кто постоянно обеспечивал столовую белоснежными скатертями и салфетками? Кто следил за идеальной чистотой в самых дальних, скрытых от посторонних взоров уголках огромного графского особняка? Кто чистил наждаком заржавевшие места поскрипывавших шпингалетов на окнах? Кто менял треснувшие стекла? Кто каждый божий день проверял состояние паркета под коврами и вычищал оттуда пыль? Кто передвигал из помещения в помещение суставчатые тонконогие лестницы, заменял перегоревшие лампочки в люстрах под высоченными потолками? Кто, кто, кто…

А еще уйму времени у Андреаса отнимала помощь во всяких бытовых, часто даже мелочных делах как работникам, так и гостям отделения. Причем брался он за это по доброму побуждению, без всякого приказа, просто из желания помочь человеку, оказавшемуся в затруднительном положении.

К нам в отделение частенько заезжали из Москвы всякого рода командированные, особенно ученые-историки, изучавшие революционные события 1848-49 годов в Венгрии. Не по обязанности, а исключительно из уважительного отношения, мы помогали им связываться с госархивами, выдавали всякого рода липовые справки, упрощавшие им жизнь в Будапеште, устраивали ученых на ночлег в графском здании и даже подкармливали в своей столовой. Деньги командированным выдавали очень даже негусто, каждая монетка была у них на счету, а ведь хотелось еще и привезти домашним что-нибудь из мелочи с соблазнительными заграничными этикетками на упаковках.

Однажды к нам с подобной миссией пожаловал лектор ЦК ВКП(б). В отличие от предыдущих своих коллег, он оказался скромным, тихим, застенчивым, даже почему-то растерянным. В первом же разговоре с ним выяснилось, что он всю сознательную жизнь мечтал о недоступной для него в Союзе хорошей паркеровской авторучке, поэтому, прибыв в Будапешт, прямо с поезда отправился в магазин канцелярских товаров. Махнув рукой на свое ближайшее материальное благополучие, приобрел там красовавшийся в изящной коробочке обвороживший его «паркер». А в отделении выявились некоторые мелкие неполадки: слегка подтекал держатель пера, да и само «золотое» перо царапало бумагу.

Мы-то знали, что как раз в районе вокзалов сосредоточены самые сомнительные торговые предприятия всего Будапешта и покупать там ничего нельзя.

Гуркин позвал к себе… Андреаса и попросил его проверить авторучку нашего только что появившегося московского гостя. Андреасу хватило одного только взгляда, чтобы определить: товарищу из ЦК всучили не только низкого качества подделку под американский «паркер», но к тому же еще явный брак.

– Господин подполковник, скажите, пожалуйста, гостю, чтобы он ни в коем случае не носил эту штуку в кармане, если не хочет лишиться костюма. Чернила вот-вот потекут из нее синей струйкой и перепачкают все, вплоть до нижнего белья.

– А что можно предпринять, Андреас? Сами видите, человек этот не из состоятельных, в магазине его обобрали до нитки, выудив все наличные деньги под предлогом большой уступки в цене.

– Если доверите, я этим охотно займусь.

Вначале Андреас с великим трудом выпытал у приезжего, в каком привокзальном магазине приобретена столь ценная вещь. А потом сделал несколько телефонных звонков, объясняясь с собеседником с непривычной для него жесткостью.

Затем переоделся в свой цивильный костюм, надел котелок, прихватил тросточку и вместе с расстроенным работником ЦК, сообразившим теперь, какую он совершил глупость, поехал на привокзальную площадь – от нас до Восточного вокзала на трамвае было всего ничего.

Я с ними не поехал, хотя Гуркин считал, что мой венгерский в сочетании с офицерской формой мог бы здесь пригодиться. Но Андреас попросил разрешения действовать в одиночку и прихватил с собой только пострадавшего, который, как я понимал, был ему больше нужен для антуража и психологического давления на алчных деятелей прилавка.

Уже через полчаса они оба вернулись, и по сияющему лицу командированного было ясно, что дело выгорело. Работник ЦК получил не только новую ручку, правда, не «паркер» – таких сокровищ в привокзальном магазине не водилось, но тоже вполне приличную, и обратно все свои деньги до последнего пенго «за причиненное беспокойство».

Когда я спросил Троппауэра, как это ему удалось, он, загадочно улыбаясь, произнес:

– Извините, секрет фирмы. Когда-нибудь сами поймете.

И я понял это очень скоро.

Нам с Зоей дали первый за все военное и послевоенное время отпуск. Мы собрались в Москву. Была поздняя весна. Я полагал надеть свой единственный штатский костюм, в котором женился, но вот обуви подходящей не было. И я, самоуверенно полагаясь на свой богатый заграничный опыт, направился в солидный фирменный магазин на торговой улице Будапешта Ваци и приобрел там по совету услужливого продавца модерновые черные туфли с витиеватыми вытачками на верхах и толстенными, в два пальца, подошвами, больше похожими на танки-недомерки. Их потом так и стали называть: танкетки.

– Да им, верно, двадцать лет износу не будет! – произнесла Зоя, мельком взглянув на эти шедевры сапожных дел мастеров, чем даже слегка обидела меня. Я ожидал, что восторгам по поводу моего приобретения не будет конца.

На второй день нашего приезда в Москву на одной из танкеток лопнул тоненький слой кожи на подошве и изнутри полезли аккуратно спрессованные листы газет сравнительно недавних будапештских выпусков. К концу дня устаревшие газетные новости полезли и из нутра другой танкетки.

Пришлось переобуваться в сапоги и в таком виде расхаживать по московским родичам и знакомым: галстук, белая сорочка, приличный синий костюм в полоску и поношенные армейские бахилы.

Вернувшись в Будапешт, я первым долгом потащил в каморку Андреаса под холлом подбитые танкетки. Он молча покачал головой, сразу смекнув, в чем дело. Затем позвонил в магазин, где туфли были куплены, и от имени юрисконсульта советской комендатуры Будапешта (такой должности там и в помине не было) наорал на управляющего, обвинив его лично в злостном саботаже против военнослужащих Красной Армии, за что он в полной мере ответит по законам оккупационного времени. Затем потребовал передать владельцу фирмы, что его филиал по улице Ваци будет, по всей вероятности, закрыт в ближайшие же дни, и приказал срочно готовить опись наличествующих на данный момент товаров на складе.