Лодка легко неслась по пологим волнам, под тонким днищем журчала и хлюпала вода, за кормой оставался беловатый след от винта. Берег становился выше и круче, местами из него выпирали каменные глыбы. Вскоре подошли к скалистому прижиму. Серый иссеченный щелями утес вздымался ввысь прямо из воды, закрывал солнце. Ни дерева, ни травинки не было на нем, лишь зеленели пятна лишаев. И каменным холодом веяло от него. Обогнув утес, лодка вошла в глубокую губу. Здесь гладь воды была без единой морщинки, в ней, как в зеркале, отражались березы и сосны. Мотор заглох, и лодка ткнулась в низкий берег. Миньков привязал ее к стволу березы, скинул дождевик и стал молча выгружаться. Выбросил топор, задымленный котел, повесил на одно плечо двустволку, на другое рюкзак, пошел к черному кругу старого огнища.

— Осмотритесь отдохните, а я костер разведу. — Он сгреб в кучу головни и обгоревшие сучья.

— Нет, — сказал Зыков. — Встречное предложение будет таким: вы с Мишей и Соней прогуляетесь по лесу, а я займусь чаеварением. Колдовать у огня — моя страсть.

— Как хотите. — Миньков зарядил двустволку, перекинул через плечо.

Вдоль берега, постепенно забирая влево, в глубину леса, тянулась малоприметная тропинка. Под ногами мягко пружинили листья и усохшая трава. Ветви деревьев смыкались над головой, сквозь них струился солнечный свет, ложился на землю желтыми пятнами. Лес хранил царственное безмолвие, здесь даже шуршание шагов казалось слишком громким, посторонним. Вышли к тихому ручейку. На его берегах густо росла смородина. Ветви гнулись к земле, огрузнев от тяжести перезревших ягод.

Соня сорвала крупную, глянцево поблескивающую ягоду, положила в рот, изумилась:

— Ой, вкусно! И много. Я такого и в жизни не видела.

Лес раздвинулся, блеснуло небольшое озеро. На его берегах сочно зеленела осока, кое-где возвышались метелки камыша. На зеркале озера, залитом светом, плавали гоголи. Почуяв людей, они взлетели, закружились над водой, с посвистом разрезая воздух короткими крыльями. Миньков сорвал с плеча ружье, вскинул, повел стволами, ловя на мушку уток. Уныние слетело с его лица, взгляд прищуренных глаз стал жестким. Соня дернула его за рукав.

— Не надо. Пожалуйста.

— Почему? Суп сварим. — Миньков повернулся к Мише, молча прося поддержки.

Но Миша, ничего не сказав, пошел дальше.

Возвращались по берегу Байкала. Шли у самой кромки воды. Хорошо было видно дно, выложенное разноцветными окатанными камнями. На пестрой мозаике играли солнечные всплески.

— Я, кажется, начинаю понимать, что влечет человека к первозданной природе, — сказала Соня и неожиданно спросила у Минькова: — А вам не бывает одиноко в тайге?

Миньков неопределенно пожал плечами.

Под старой сосной на разостланном брезенте, подвернув под себя ноги, как Будда, сидел Зыков. Перед ним на газете лежали нарезанный хлеб, колбаса.

— Садитесь, — сказал он. — Сейчас шашлыки поспеют.

Огонь прогорел. Над кучей алых углей струился синеватый жар. Нанизанное на прутья мясо шипело и слегка дымилось, с него срывались тяжелые капли, падали на угли, вспыхивали ярким оранжевым пламенем. Аппетитный запах жаркого смешивался с горьковатым запахом смолистого дерева, сладковатым тленом отжившей растительности и терпким духом багула.

Под берегом плескалась вода, и плеск этот был похож на торопливый, взахлеб, ребячий лепет. На зеркале воды колебались отражения деревьев — темно-зеленые кедры, более светлые сосны, желтые с белым, полураздетые березы; цвета эти гармонично переходили один в другой, оттеняли друг друга; зеркало воды, гладкое у берега, чем дальше, тем больше морщилось, и на морщинах вспыхивали, гасли белые искры; еще дальше зелень леса, блеск воды вбирала, растворяла в себе холодноватая синь неба.

Соня сидела на брезенте, подтянув колени к подбородку. Стекла очков отражали свет, глаз ее было не видно, лицо казалось незрячим, оттого — незнакомым Мише.

— Знаешь, о чем я сейчас подумала? — спросила она. — Человека мы считаем венцом творения природы. Так ли это? Очень непросто ответить на этот вопрос. Вдумайся, Миша, все живое на земле — трава и деревья, рыбы и птицы, звери и гады уживаются друг с другом, составляют единое целое. А человек… Какое это ненасытное создание!

— Ну ты и загнула! — изумился Миша.

Зыков благодушно улыбнулся.

— Соня, — сказал он, — не впадайте во греховную страсть к обобщениям. Истина всегда конкретна.

— Скажите, пожалуйста! Я этого и не знала! — мгновенно «завелась» Соня. — Кто же, по-вашему, из века в век с упорством одержимого уничтожает вокруг себя все живое? Акула? Лев? Тигр? Крокодил? Как бы не так! Это дело рук гомо сапиенса, человека разумного. До всего дотянулся. Почти опустошил планету и теперь в затылке чешет — как же так, куда что подевалось?

— Значит, он все-таки человек разумный, раз в затылке чешет, — сказал Миша. Почешет и что-нибудь придумает.

— Придумать, Миша, как раз не очень сложно. И мудрых мыслей, и добрых намерений во все времена хватало. Но их неизменно отбрасывало воинственное потребительство, неутолимая алчность. Самодержавная власть человека над природой изуродовала его психологию, до невероятности раздула уважение к собственной персоне. Каждый, ступив на эту землю, мнит себя ее владыкой…

Заметив снисходительно-лукавую усмешку Зыкова, Соня замолчала, потом сказала:

— Вы с Мишей — несносные люди, говорить серьезно с вами невозможно. — Она сбросила туфли, вытянула ноги, позвала: — Степан Васильевич!

Минькову не сиделось без дела — он копался в моторе, бродил по лесу, собирая сухие сучья. Подойдя к огню, сел на землю, по-бурятски подвернув под себя ноги, вопросительно посмотрел на Соню.

— Степан Васильевич, я хотела вас спросить вот о чем. Если бы все люди в поселке помнили, что охота перестала быть тем, чем она была раньше, у вас остались бы причины для разногласий?

— Нет, конечно. Собственно, и должность моя была бы ни к чему. Но пока приходится охранять. И так, наверно, будет всегда.

— Почему? — насторожилась Соня.

Миньков покашлял в кулак.

— Свойство человека. Каждый в свое время осознает, что на земле живет один раз. С какой же стати ему отказывать себе? И ради кого отказывать? Ради неизвестных, которые пойдут следом?..

— Неверно это! — возразила Соня. — Человек никогда бы не стал человеком, если бы не думал о идущих следом.

Зыков подошел к огню, снял кусочек шашлыка, остужая, перекинул с руки на руку, забросил в рот. Разжевав, закрыл от удовольствия глаза.

— Что-то божественное! Прошу к столу.

Миньков достал из своего рюкзака кусок сала, соленых окуней, расставил пластмассовые стаканчики. Вынув бутылку водки, желтоватыми, прокуренными зубами сорвал жестяную пробку, налил всем поровну, опустив голову, глухо проговорил:

— Помяните вместе со мной Веру.

Ни на кого не взглянув, выпил. Соня, жалостливо моргая глазами, смотрела на него, потом перевела взгляд на свой стаканчик, набрала полную грудь воздуха, выпила водку до дна. Миньков зачерпнул в Байкале воды, подал ей.

— Запейте. Не догадался взять для вас вина. Извините.

— Спасибо. — Соня отпила воды. — Жене с вами, думаю, жилось хорошо.

— Не знаю. — Миньков отрезал кусочек сала, положил его на хлеб, сверх того — кружок луковицы, задумчиво пожевал. — Не знаю. Скорее всего не очень.

— Так я вам и поверила!

— У нас все было не очень просто. — Миньков снова наполнил стаканчики. — Теперь давайте выпьем за знакомство. Спасибо, что поехали со мной. Дома сидеть одному — невыносимо.

Снова выпил, никого не дожидаясь. Стал торопливо есть. Лицо его порозовело, на носу заблестели бисеринки пота. Закусив, принялся разминать сигарету.

— Веру мне жалко вдвойне. Виноват я перед нею. Очень виноват.

— Вина у вас невольная. Не казните себя. — Голос Сони был полон сочувствия.

— Вина моя тоже двойная. Не любил я ее…

— Что-о? — ошарашенно дернулась Соня. — На себя наговариваете!