Этот повод вполне можно было использовать в Копенгагене.
«…Бор встретил меня приветливо и был любезен до того самого момента, пока я не упомянул о цели своего визита.
Встретились мы на вилле профессора в Карлсберге. Вероятно, дружище, ты слыхал о таком пиве? В начале века хозяин пивоварни, меценат Якоб X. Якобсен построил в предместье Копенгагена загородный дом. Он завещал его Датской академии наук, которая выбирала из своих рядов наиболее достойного обитателя, получавшего виллу в пожизненную собственность.
В 1931 году Бор стал вторым владельцем этого чудесного уголка.
Это было увлекательное здание, посетив которое можно было воочию насладиться прекрасным — все это в эпицентре войны. Особый аромат Карлсбергу придавал сам долговязый Бор, каждый день отправлявшийся в физический институт в центре города, на Блегдамсвей, на велосипеде.
Мы пили чай в обеденном зале этой «велосипедной» идиллии, где среди прочих музейно-дворцовых примет в нише белела, похожая на кусок сахара, мраморная скульптура — богиня юности Геба угощала нектаром олимпийских богов».
«…услышав о «лучах смерти», знаменитый профессор погрустнел — я бы сказал, поглупел на глазах, — и признался, что ничего не понимает в оборонных проектах.
Его хобби (он так и сказал по-английски — «хобби») теоретическая физика, которую никак нельзя применить в военных целях.
— Наши формулы слишком абстрактны, чтобы из них можно было вытащить что-то полезное для обороны.
Затем он вопросительно взглянул на меня, как бы намекая, что пора прощаться.
Но я прощаться не собирался и поинтересовался — какие направления в теоретической физики профессор считает наиболее перспективными? Правда ли, что самым перспективным следует считать измерения высоты дома с помощью барометра.[68]
Этот вопрос заставил хозяина задуматься. Он поинтересовался, не встречались ли мы до войны. Например, на конгрессе физиков в Комо в тридцать втором? Или в Кембридже у Папы Резерфорда?
Я пошел на нарушение всех и всяческих законов конспирации.
— Нет, скорее, в Харькове. Если мне не изменяет память, в тридцать четвертом. Как раз в этом году вы посетили Харьков. Правда, мне тогда было четырнадцать лет, и я никогда не бывал в Харькове, но согласно вашему принципу дополнительности такое понимание события ничуть не противоречит истине, ведь я страстно мечтал поступить в физико-технический институт и познакомиться с Ландау. Говорят, у него золотая голова. Кстати, он передает вам привет. Даже черкнул несколько слов. Если позволите…»
«Разговор мы продолжили в римском дворике, подальше от чужих ушей. Здесь, под стеклянной крышей, в окружении дорических колонн Бор ознакомился с запиской Ландау, сделанной по просьбе НКВД. Обычный набор общих приветствий и пожелание здоровья и успехов. Подписи не было, но Бор сразу узнал почерк.
— Да, — согласился он. — Золотая не то слово. Бриллиантовая! А вы не огорчайтесь, вам еще повезет и вы встретитесь с Дау. Если желаете, я могу черкнуть ему пару слов.
— К сожалению, профессор, вряд ли в ближайшее время я увижусь с Львом Давидовичем. Кстати, господа Вернадский и Иоффе тоже рады передать вам привет.
Бор пожелал немедленно ознакомиться с посланием «русских академиков». Прочитав, он отозвался о нем, как об «очень своевременном».
Затем поинтересовался.
— Вы знаете, о чем идет речь?
— О работах по расщеплении атомного ядра, в результате чего может произойти выделение гигантского количества энергии.
— Вы увлекаетесь проблемами современной физики?
— Более чем. И не только я, но и мой научный руководитель. Там, далеко… На востоке.
— Похвально. Что касается предложения объединить усилия для изучения тайн природы, я всегда выступал за полную открытость в этом вопросе.
— Опять же в соответствие с вашим принципом дополнительности берусь утверждать, что вы правы. В какой-то части этот принцип вполне можно перенести и на реалии человеческих отношений. Объединив усилия, можно существенно дополнить картину окружающего мира и значительно глубже проникнуть в тайны атомного ядра.
Бор засмеялся. Он вообще любил шутки, полагался на приметы, верил в возможность отыскать согласие.
Но не с фашистами.
Этот вопрос он затронул особо.
— В первые дни после прихода Гитлера к власти, я, как ни стыдно сознаться в этом, был в восторге. Я полагал, что сильная власть позволит Германии вступить в новую эру — эру процветания, добрососедства и разумно устроенного мира. Но затем последовали эти ужасные законы!..[69] — он шлепнул себя по коленям. — Это никуда не годится. Его надо остановить.
— Мы этим как раз и занимаемся, — далее я уже действовал открытым текстом. — Под Сталинградом.
— Я приветствую вашу откровенность и со своей стороны готов проинформировать ваших научных руководителей о моем разговоре с Вернером Гейзенбергом. Он навестил меня в октябре сорок первого года. Вам известно, кто такой Гейзенберг?
— Лауреат нобелевской премии 1933 года по физике.
— Этого достаточно. Следует добавить, Вернер считает меня своим учителем, и я, поверьте, гордился таким учеником. Он всегда отличался независимостью суждений, способностью отыскивать самые безумные решения. О его визите обязательно должны знать те, кто сражался под Сталинградом. Я настаиваю на этом.
— От их имени я заранее выражаю вам благодарность.
Он задумался, затем неожиданно спросил.
— Простите, вы русский?
Я испытал испуг, поэтому ответил не сразу. Сначала прикинул — стоит ли играть с Бором в прятки? Ответ — нет, не стоит, тем более, что Бор никогда не задал бы этот крайне неделикатный вопрос, если бы не испытывал сомнений относительно моего визита. Я обязан развеять их. Хотя бы ради тех, кто сражался под Сталинградом.
— Нет, я чистокровный немец. Правда, вырос в России.
— Это благородное вино, — согласился Бор. — Тогда вы должны усвоить накрепко — я сообщу информацию, которой нельзя пренебречь. Я должен быть уверен, что она в любом случае дойдет до ваших научных руководителей на востоке. Вы были искренни, и это облегчает дело. Что касается Гейзенберга, оказалось, даже таким, как он, можно внушить нечто совершенно недопустимое.
В тридцать восьмом году мне представилась возможность убедиться, куда могут завести человека «измы» и предвзятое обращение с исходными данными. Тем летом мне пришлось выступить на специальной сессии Всемирного конгресса антропологов и этнографов. Для заседаний намеренно отвели Кронборгский замке, где все еще бродит тень Гамлета с его неумирающим вопросом: быть или не быть?
Не могу сказать точно, когда произошел скандал: то ли когда я заговорил о «недопустимом национальном самодовольстве», то ли когда сакцентировал внимание делегатов на очевидной мысли — «в силу понятных причин мы можем утверждать, что разные человеческие культуры тоже обладают свойством дополнительности. Они как бы дополняют друг друга, каждая из них вносит свой вклад в общую копилку человеческих ценностей».
Что было страшного в подобном тезисе? Однако германская делегация в полном составе покинула зал, а ведь среди них были всемирно известные ученые. Многие из них ранее придерживались подобных взглядов.
Затем Бор пригласил меня совершить прогулку.
— Знаете, я люблю беседовать на ходу. Вот и с Гейзенбергом мы тоже отправились бродить по парку. Подальше, как он сказал, от чужих глаз…»
«…Итак, октябрь сорок первого года.
Вернер долго ходил вокруг да около и только вот на той дорожке, куда мы сейчас свернем, завел речь о том, что физики, возможно, находятся на пороге создания оружия огромной разрушительной силы.
Мы свернули в липовую аллею, где густо пахло сырой землей и едва уловимым ароматом набиравшей силу травы.
