Он говорил и говорил, а я слушал и слушал, и эта увертюра, это предуготовление к встрече с человеком, по приказу Кремля защитившим главного военного преступника всех времен и народов; приглашение посетить заповедный исторический сад, в котором история для сокрытия своих тайн вместо каменных глыб всяко-разно расставила события, а на подстилку, для пробуждения мудрости, насыпала безжалостно перемолотые человеческие судьбы, — произвело на меня оздоравливающее воздействие. С каждым шагом я становился проще, у меня обострялся слух, очищалось зрение. Я видел и слышал все — в том числе давние вопли Гитлера, глуховатый голос Сталина, отменявшего подготовленное на фюрера покушение, распоряжения Трущева, обращавшего особое внимание на воспитательную работу, и множество других голосов, повествующих о таинственных буднях минувшей войны.

Скоро мы добрались до выступающего в море и чем-то напоминающего крокодила, округлого мыса, разрывавшего искусственные каменные навалы у берега. Отсюда, с вершины скатившейся громадной каменной глыбы, которую нам пришлось преодолеть, чтобы спуститься к скрытой от чужих глаз бухточке, — открылся третий остров.

Морская ширь скинула покровы, и оказалось, что природный замок, казавшийся ближайшим к берегу островом, сливался, а заодно и скрывал самую дальнюю в архипелаге сушу, напоминавшую прожаренную на солнце коровью лепешку.

У подножия скалы на надувном матрасике загорал усохший до мощей старик. Рядом в пластиковом кресле, в тени, восседала худенькая, длинноногая старушенция в закрытом купальнике и роскошной широкополой шляпе.

Когда мы спустились вниз, худющий старик приподнялся на локте, помахал мне рукой. Рука напоминала палку.

— Алексей Константинович.

Затем барон представил меня старушенции.

— Прошу любить и жаловать — моя супруга, Магдалена-Алиса фон Шеель.

Магди улыбнулась и протянула мне руку.

Целовать или не целовать?..

Я отделался рукопожатием.

Магди засмеялась.

Смутившись, я сослался на то, что напарился и ради сохранения обретенной мудрости бросился в воду. Уже оттуда, вынырнув и радостно бултыхаясь, бросил взгляд в сторону суши.

Первый и Второй о чем-то весело переговаривались между собой. Они болтали по-немецки. Я с трудом понимаю этот язык, хотя и учил его в школе, но меня не проведешь — тайна, связывавшая эти застарелые осколки былых времен, явила себя во всей своей очевидности.

Я даже бултыхаться перестал.

Старик Закруткин мало походил не только на Алекса-Еско, но и на фотографии, которые мне довелось рассматривать у Трущева. Крушение успевшего сложиться в воображении образа этаких хитрованов-разведчиков, подменявших друг друга во вражеских штабах, в спальнях роковых красавиц, в драках и перестрелках с гестаповскими мордоворотами, обижало более всего. Даже издали между ними не было ничего общего. Один до преклонных лет сохранил приятные для глаз обводы мужского тела, выступавшие мускулы и свежесть кожи. Другой, в сетчатой майке, через которую на груди клочьями лезли седые волосы, потешный, высохший, — был чересчур голенаст.

Выбравшись на гальку я не сумел скрыть непонимание. Моя физиономия, по-видимому, отменно повеселила заядлых нелегалов.

Вот чего времени не удалось лишить их, так это простоты и доброжелательности.

Закруткин так и заявил.

— Теперь маскировка ни к чему, согласен? С годами, дружище, все больше хочется быть самим собой.

Их неожиданная внешняя несхожесть через несколько минут забылась, и ощущение, что перед тобой один и тот же человек, только представленный в разных ипостасях, скоро овладело мной. Удивление было ошеломляющим. Я не мог понять, как это может быть, и долго разглядывал то Первого, то Второго. Старики-разбойники, повеселившись, подбодрили автора. Второй указал на шрам над глазом у Первого, а тот в свою очередь обратил мое внимание на левую ушную раковину Второго.

Ее верх был чуть-чуть срезан, будто ножом.

— Вражеская пуля, — объяснил Анатолий Константинович. — Ротте пытался застрелить его.

Вечером мы вместе поужинали. За столом чокнулись за победу, даже история, прикинувшаяся баронессой фон Шеель, пригубила отвратительную «русскую» водку, которой потчевали нас турки. Обменявшись мнениями, мы все четверо перешли на местное виски, оказавшимся вполне интернациональным напитком. Старичье бодрилось, подшучивало над «салагами, сдавшими позиции в этом огромном и яростном мире». От имени всего прогрессивного человечества они потребовали вернуть их.

Я пообещал. Чем еще я мог отплатить ветеранам за чудесный вечер, сомкнувший былое и думы.

Уже в номере, усталый, рухнувший на постель, я в полной мере оценил невероятную удачу, которая поджидала меня в пятизвездном отеле на побережье древней Анатолии, где по слухам зародилась жизнь.

Или чуть южнее, в Африке или Палестине, но что это меняло?

Я долго не мог заснуть, внутри все трепетало. После полуночи, где-то в три часа утра, когда молодые пьяные немцы вместе с развеселившимися русскими барышнями, составив из стульев поезд и отпрыгав на нем вокруг расставленных на улице столов, наконец угомонились, я, прихватив ноутбук, направился на балкон, где находился единственный в номере стол.

Вставил в приямок переданный за ужином диск. На экране высветилось видео.

Съемка производилась в комнате с нейтрально окрашенными стенами. Из мебели два кресла и между ними журнальный столик, на котором стояли высокие стаканы.

Справа расположился Шеель, слева Закруткин.

Первым заговорил господин барон.

«…до Берлина поезд добрался затемно. Благополучно прошел проверку документов и едва успел отшагать с полкилометра, как завыла сирена. Гул вражеских самолетов неумолимо накатывался сверху. До Принц-Альбрехтштрассе, где находился ближайший люфтшуцбункер,[66] было далековато. Пришлось спрятаться за ближайшим деревом, и уже оттуда наблюдать, как английские бомбы, словно бумагу, прошивали грандиозную стеклянную крышу Ангальтского вокзала, как со вспышками рвались внутри этого запомнившегося мне с детства, похожего на сказку чудо-сооружения. Затем, стряхивая с обуви капли горящего фосфора, добрался до указанной гостиницы. Такого ужаса, какому в день приезда союзники подвергли мой Берлин, я даже в Саратове не испытывал.

На следующий день в гостиницу явился знакомый обер-лейтенант-артиллерист».

Он жестом указал на сидевшего рядом Закруткина. Тот не без гордости кивнул — так и было.

«…Анатолий решительно заявил, что сразу выпускать меня на Дорнбергера и на сотрудников отдела баллистики и взрывчатых веществ Управления вооружений, как, впрочем, и на Майендорфа с Магди, крайне рискованно.

Я возразил.

— Это нарушение приказа! Ты знаешь, чей это приказ? В Данию должен отправиться ты! И с лауреатом разговаривать должен тоже ты. Мое дело подменить тебя здесь и постепенно вживаться в образ.

— Не строй из себя педанта и чистюлю! Наплюй на приказы, чьи бы они не были. Им оттуда всего не разглядеть, а у меня опыт. Все куда хуже, Алекс, чем ты можешь предположить. Стоило мне только взглянуть на чертежи этих чертовых насосов, как до меня сразу дошло — в Дании мне делать нечего. Меня расколют сразу, а Ротте сделает еще одну подленькую запись в своем гроссбухе. В Копенгаген поедешь ты! Это лучший способ влезть в мою шкуру. На заводе тебя никто не знает, там ты сможешь освоиться, влиться, так сказать, в ряды защитников фатерлянда. Вертись как хочешь, но сумей подать себя. Продемонстрируй знание предмета, прояви компетентность. У них на Пенемюнде постоянные накладки с равномерной подачей горючего и окислителя в камеру сгорания…»

«…особую опасность представляет Ротте. Чем позже ты встретишься с ним, тем лучше. Запомни, с первой же минуты ты должен вести себя так, чтобы у него и тени сомнения не возникло. Поверь, Еско, это не так просто, как кажется. В смекалке борову не откажешь.