Дом небольшой, не старый – и то хорошо! От хозяйского глаза Бродкина не ускользнула свежая краска крыши, подновленный забор и новая среди старых ступенька на уличном крыльце.

Крыльцо не Рики, к ней – со двора. Дворовые постройки дрянные: пара кое-как слепленных сараюшек. А это, конечно, ход к Рике. Шесть ступенек – Бродкин считал, поднимаясь на тяжелых ногах к площадке под навесом. На двери синий почтовый ящик с налепленной бумажкой: «Кв. № 2 Р. М. Мейлинсон».

Изнутри «треть владения» представляла собой длинную комнату с двумя окнами по длинной стене. Вход через тамбур, чтобы помещение не так охлаждалось зимой. Все это Бродкин отметил по деловой привычке.

Рика Моисеевна усадила гостя у стола, помещенного в простенке: места в комнате было маловато. Завязалась беседа.

У подобных «деятелей» соблюдается какой-то предварительный ритуал, прямого отношения к делу не имеющий, но обязательный для приличия. Разговоры между дельцами на общие темы, быть может, удовлетворяют какие-то инстинкты порядочности.

Нельзя же всегда и сразу кричать: «Почем? Набавьте! Не могу! Даю! Беру! Деньги на кон!»

Рика, как хозяйка, устроила чай.

Вчера они торопились, и место для разговоров было не подходящее. Рика расспрашивала о семье Бродкина, об общих знакомых – «наши милые котловцы». Кое-кто ее действительно интересовал, в частности девушки из знакомых семей.

– Миша – ребенок, но именно в его возрасте бывают бурные увлечения, а ему нужно учиться еще так долго. Увлечения мешают.

Бродкин вспомнил, что сама Рика выскочила за убитого на войне Мейлинсона шестнадцати с чем-то лет от роду. Девчонке не терпелось… И Владимир Борисович, ухмыляясь, поддакнул:

– Ясно, девчонки опасны: как клопы впиваются. Чорт их дави, какая-нибудь может повеситься мальчишке на шею, что жернов.

Забыв собственную историю, Рика продолжала:

– Ах, Миша растет, являются запросы! Я, как мать, не возражала бы, появись у него дама. Девушки опасны, еще женит на себе…

Вспомнив «выкрутасы» своей жены в присутствии юного Мейлинсона, Бродкин засмеялся:

– Во-во! Оставьте его в Котлове, если юбок у вас в Москве не хватает. Получит и воспитание и практику на общую пользу. И… – Тут он впал в столь непринужденный цинизм, что Рика остановила гостя:

– Довольно, довольно! Вы дойдете бог знает до чего. Уж эти мужчины!

– Ладно, – согласился Бродкин. – Расскажите, что делается «там».

Для Рики Моисеевны Бродкин был «своим», то-есть человеком, от которого «там» не скрывалось. Мать Миши Мейлинсона пустилась рассказывать о новой даче, которую в известном курортном месте на берегу океана построил себе великий Мейлинсон-младший.

– Понимаете, там глубокая бухта, вода тихая, а за акулами во время купального сезона следят с вышек на берегу.

– Чорт с ним, с купаньем, а вдруг за акулами не уследят? – перебил Бродкин. Но о том, что в купальный павильон американских Мейлинсонов проведен водопровод, он выслушал с интересом:

– Океанская вода так солена, что после купанья приходится принимать пресный душ, – объяснила Рика.

– Душ – это еще туда-сюда. Без акул…

Рика упивалась возможностью рассказать о прелести и величии жизни своих южноамериканских родственников. Лучи славы заморского дядюшки согревали племянницу. Ей хотелось показать себя перед темным котловским богачом, расплывшимся перед ней грудой нездорового жира, в старом, грязном костюме, от которого откажется и скупщик старья. Небритый, в грубых пыльных ботинках – такого «типа» Мейлинсоны не пустят даже на порог своих южноамериканских владений. Получай, Бродкин!

Сорочье лицо Рики сделалось еще пронзительнее. Она повествовала с такими подробностями, будто сама побывала «там».

«Чтоб ее дьявол помял во сне! – думал Бродкин. – Либо она выдумывает, начитавшись книжек, либо… Распустила хвост! Ни один дурак не будет писать всей этой брехни в письмах, для этого нужно строчить целый день».

Рике Моисеевне было известно не об одной даче. Она рассказывала об «интересах» Мейлинсона-младшего в оловянных рудниках и в добыче удобрений для сельского хозяйства. Тут уж ничего не скажешь, для Бродкина все было увлекательно. Рассказ Рики превращался в нечто подобное окну, заглянув в которое Бродкин видел иной, соблазнительнейший мир, где текла жизнь именно та, до которой он мечтал дожить вопреки проклятой печени и проклинаемой власти. Владимир Борисович не испытывал к Давиду Мейлинсону зависти, которой, вероятно, была полна Рика. Бродкин завидовал обстоятельствам. Когда исполнятся желания, Бродкин шагнет дальше южноамериканского богача.

Тут Бродкин дал себе ответ на неоднократно задававшийся вопрос, и ответ был таков: и это золото и то, что он раньше сбывал Рике, каким-то образом относится к Мейлинсону-младшему. Оно перебирается за границу каким-то сравнительно безопасным способом. Такие подозрения были у Бродкина и раньше. Он не зря спросил Мишу Мейлинсона, нет ли вестей «оттуда». И поскольку вести были, Бродкин повез золото в Москву, не опасаясь отказа Рики.

Вдруг Бродкина кольнуло: «А хорошо ли, что так получается?» Ему вспомнилась смертельная опасность, пережитая из-за встреч с Флямгольцем. И Рика, быть может?.. Покачивая головой, Бродкин потерял нить Рикиной болтовни.

Есть у нее связь, есть!.. Что же, теперь ничего не поделаешь, связь есть, но он не должен знать о ней. А она не должна думать, что он догадался. И Владимир Борисович спросил:

– А скоро замуж, Рикочка?

И на уклончивый ответ заявил:

– Та-та-та-та! Чтоб такая женщина жила бы себе монахом? Об этом расскажите моей бабушке! А мне расскажите, кто этот счастливец?

В этом интересном месте их прервал стук в окно. Рика Моисеевна вышла и тут же вернулась со словами:

– Вот некстати! Пришел страховой агент и с ним кто-то из РЖУ. Меня зовут мои совладельцы.

Оставшись в одиночестве, Бродкин включил радио. Передавали чей-то доклад. Неинтересно. Бродкин, по его выражению, «заткнул им рот». На этажерке нашлась газета. Читать – не то, что писать: в пять минут Владимир Борисович проглядел четыре страницы. Тоже неинтересно. Сессия Совета мира, по его мнению, для дураков. Высказывания президента США. Разве президент будет говорить, что думает? Если он умен, то, конечно, нет. А дурака не выберут. Бродкин попытался найти скрытый смысл в информации о выступлении президента и не нашел. Рика все не возвращалась.

Под газетой на этажерке – альбом. Бродкин занялся фотографиями. Много Рик с сыном, без сына, с какими-то мужчинами. Да-а!.. Котловские Мейлинсоны, опять Рика на берегу моря, в платьях, в купальных костюмах. Фотографии незнакомых, и вдруг Михаил Трузенгельд! Ну да, ведь они какие-то троюродные. Перелистав альбом до конца, Бродкин вернулся к Трузенгельду. Миша, повернутый фотографом в классические три четверти, смотрел в сторону: взгляните сюда, говорил фотограф, показывая пальцем на стенку, и хорошо упитанный Миша Трузенгельд смотрел на невидимый палец.

«Чтоб его взяли черти! – соображал Бродкин. – Но тогда почему бы ему бегать ко мне за рублями, когда у Рики его ждет настоящий заработок? Хм, непонятно!»

С профессиональной ловкостью часовщика Бродкин вытащил открытку из прорезов альбомной страницы. Что на обороте? Трузенгельд писал неразборчиво, но достаточно вольно. «Ишь ты, и здесь успел побывать, дамский поклонник? Бойкий коротконожка!»

Бродкин вставил карточку на место и прикрыл альбом газетой, как было. Нет ничего предосудительного в том, что он посмотрел карточки, но Владимир Борисович открыл секрет и инстинктивно заметал след. Он думал: хотя карточка и есть в альбоме, но они расстались. Кто-то кому-то натянул нос. Между ними, судя по дате, дело было в сорок девятом году, а его, Бродкина, дела с золотым песком и Рикой начались позже. Этому Трузенгельду не сравняться с ним. И намек, что Рика ищет золото, ее отец Моисей Мейлинсон сделал тогда не Трузенгельду, а ему, Бродкину.