А лихо опрокидывающий стаканы Сергеев был трезвенником и, чтобы избежать упреков и неизбежных приставаний, добился больших успехов в подмене жидкостей.

— А скажи-ка мне, Валерочка, — ласково пропел Иван Алексеевич. — За что ты получил поощрение?

— Да так, — отмахнулся Попов. — Залез в бронежилете на шестой этаж.

«Торопится старикан, — подумал Сергеев. — С этим вопросом надо бы подождать…»

У костра наступила тишина. В приближавшейся вплотную темноте что-то шелестело и похрустывало.

— Сейчас хоть эти штуковины есть, какая-никакая, а защита. А у нас что? Только каска на голове, — печально заговорил Ромов. — Я сейчас знаете что вспоминаю? Костер вот этот, лес… Точно так мы тогда сидели у костерка, покушали, курим, греемся, мороз-то под сорок. Вдруг — трах! трах!

Ромов дважды взмахнул рукой.

— Мы за автоматы, автоматы у нас почти сразу были, это да, как дали из восьми стволов! И снова тишина, он один был…

— Фашист? — не утерпев, перебил Гальский.

— Дезертир, сволочь…

Багровые блики высвечивали лоб, нос и щеки Наполеона, вместо глаз обозначились темные провалы.

— Меньше минуты вся эта кутерьма, а у нас один — фамилию не помню, хороший мальчонка, в очках, студент, что ли… Лежит готовый! Э-э-эх!

Иван Алексеевич покрутил головой.

— Две пули в шинелку на груди вошли — маленькие такие дырочки… У того-то и было всего два патрона — вот они оба… Шинелка разве защитит. А костерок — как сейчас, может, чуть побольше… Давайте-ка, ребяточки, выпьем, чтоб войны не было…

Глухо ударились стаканы. Сергеев незаметно сжал руку Наполеона: мол, не тебя же вывезли на смотрины… Тот обиженно высвободился.

— Сейчас, ребяточки, вспоминаю все отчетливо так — все мысли, и волнение, и тревоги. А вот интересно, тебе, Валерочка, что запомнилось на шестом этаже этом?

«Ну старикан, — восхищенно подумал Сергеев. — Вот это подвел издалека… Артист!»

— Когда лез, боялся сорваться — железяка эта проклятая вниз тянула, — отстраненно произнес Попов. — Боялся, что он выглянет да влупит сверху: каски-то не было… Боялся, что до балкона не дотянусь, что дверь в квартиру заперта… Зашел — поспокойней стало: левой рукой лицо закрыл и крадусь на выстрелы. Заглянул в кухню, он обернулся, видно, почувствовал, глаза бешеные, оскалился, ствол свой поволок в мою сторону, да я-то уже наизготовке, как дал — и все!

— Неужто насмерть? — изумился Ромов.

Попов молча кивнул.

— Прокурор, наверно, тебя помучил! — посочувствовал Иван Алексеевич.

— Они дотошные, бумажные души! Небось спрашивал: почему в ногу не стрелял да в руку не ранил?

— Спрашивал, — подтвердил Попов. — Только там расчет другой шел, не тот, что в кабинете.

— Ну если б ты ему в плечо замочил, то тоже вывел из строя, — вмешался Сергеев. — Наверно, боялся промазать?

Попов помешкал с ответом.

— Если честно, то я когда коридор проходил, заглянул в ванную, а там его жена в петле… И у меня как омертвело все… Не увидел бы — брал бы живьем…

— Да-а-а, — неопределенно протянул Иван Алексеевич. — Прокурору об этом не говорил?

Попов отрицательно покачал головой.

— И правильно. Не надо им, крючкотворам, душу открывать…

Иван Алексеевич внезапно засуетился.

— А давайте-ка мы, государи мои, выпьем за людей, которые не боятся жестких решений. Пускать слюни в светлом кабинете — охотников много, а сломать бандита в темном переулке — некому. Сейчас уже и наши бояться стали — кто преступника, а кто прокурора. Разве такое видано?!

Ромов «завелся».

— Если только щитом обороняться, а мечом не рубить, разве порядок будет? Сейчас пишут разные умники, чтоб расстрел отменить, и что получится? Давайте Лесухина отпустим, пусть он еще пару трупов сделает! Только для кого такая гуманность? Для людей или для зверей?

— Это перегибают палку, — впервые за вечер высказался Тимохин, до сих пор только выпивавший и закусывавший. — У нас еще условий для такой отмены нету.

— Я удивляюсь, — запальчиво говорил Ромов, и голова его заметно тряслась. — Ведь пишут умные люди, ученые. Они там, в облаках, но неужели не знают, что на земле делается? Вот ты, Валерик, отпустил бы Лесухина?

Попов скрипнул зубами.

— Я бы эту сволочь своей рукой раздавил!

— Вот и я о том же. — Ромов успокоился так же быстро, как и вспыхнул.

— Слышь, Валера, — с грубоватой фамильярностью сказал Сергеев. — А тебя после этого дела кошмары не мучили?

Вопрос прозвучал бестактно, и Сергеев попытался сгладить неловкость.

— Мне б, наверное, месяц ужасы снились, — довольно фальшиво добавил он.

— Это потому, Саша, — в тон ему ответил Попов, — что ты человек тонкий, впечатлительный и легкоранимый.

Все захохотали. Иван Алексеевич, раскачиваясь, держался за живот, Гальский и Тимохин покатились по песку.

— Ну и уел он тебя, Сашок, — с трудом выговорил Ромов. — У меня чуть челюсть не выскочила! Молодец парень! Впечатлительный, с такой-то рожей!

Сергеев тоже улыбнулся, и боевая маска превратилась в добродушное лицо.

— Один — ноль, Валера! Но за мной не заржавеет…

Костер прогорал. Гальский предложил искупаться, но желающих не нашлось. Тимохин стал вызывать любого, кроме Сергеева и Ивана Алексеевича, на рукопашный поединок, хвастая, что когда-то выполнял кандидатский балл по дзюдо. Гальский вспомнил, что отменно стреляет, и жалел, что никто не догадался захватить с собой пистолет. Словом была выполнена обычная программа, но Попов ничем не хвастал, лихости и агрессивности не проявлял, идиотских предложений опьяневших товарищей не поддерживал. Они удивились, что Сергеев и Ромов не подыгрывают в испытаниях новичка, и решили в конце концов, что целью старших является рыбалка ради рыбалки. Так тоже нередко бывало.

— Пойдем сетку посмотрим, — предложил Тимохин. И они с Сергеевым ушли в темноту. Попов подбросил в костер несколько сучьев.

— Пора спать ложиться. — Иван Алексеевич долго и протяжно зевал, закрывая рот рукой. — Саша обещал матрац надувной захватить, забыл, наверное…

В голосе проскользнули нотки озабоченности.

— Алексеич, а чего он в вас стрелял? — неожиданно спросил Гальский. — Дезертир-то этот?

— Кто его знает. — Ромов опять зевнул. — Может, немецкий шпион-диверсант…

— С двумя-то патронами? — допытывался Гальский.

Иван Алексеевич обиженно сморщился.

— Ну его к шуту, Женечка, про это вспоминать. У меня враз настроение портится. Сыграй лучше для души лирическую песенку, веселую, а можно грустную…

Гальский потянулся к гитаре.

— Как заказывали — про провожания, с грустинкой:

Аэропорты, вокзалы, причалы, Все вы, конечно, когда-нибудь И уезжали и провожали Своих товарищей в дальний путь…

На этот раз он пел прочувствованно-лирическим баритоном, Иван Алексеевич, подперев щеки кулачками, слушал с выражением умильного внимания.

Вдруг ритм аккордов резко изменился.

Нас отправляли простыми вагонами В угол медвежий страны родной.

Окна в решетках и с красными погонами Сопровождающий нас конвой…

Голос Гальского снова стал разухабисто-залихватским.

— Ну перестань, Евгений! — укоризненно сказал Ромов. — Я только настроился хорошую песню послушать, а ты опять грязь баламутишь! Ну что ты нашел в этих зоновских завываниях такого привлекательного? Это же нелюди, нечисть поганая, они во всем врут: и в словах, и в песнях. Я-то на них за свою жизнь насмотрелся! Душат, давят друг друга, авторитет свой дикими выходками поднимают! Не захотел на вопросы отвечать — взял и зашил рот суровой ниткой! На работу идти западло — сел на лавку и приколотил мошонку гвоздем! Захотел уйти на больничку — проглотил иголку, или вилку, или костяшки домино. Один, помню, из строя вышел и говорит начальнику: «Что-то у тебя плохо пуговицы блестят. Вот так надо чистить!» И распахивает телогрейку, а там у него мундирные пуговицы прямо к телу пришиты, в два ряда. Зверье!

Иван Алексеевич сердито сплюнул.