Обращение «лейтенант», испанский язык! Об этом могли знать только товарищи из подполья или те, кто сидел со мной во французском лагере для интернированных в Перпиньяне. Впрочем, меня знали и в батальоне имени Тельмана. «Уж не пронюхала ли что-нибудь сигуранца?» — мелькнуло в голове. Мне припомнился один тип, он все время около меня крутился, когда я на радиостанции мотористом работал. Вскоре меня перевели в пехоту. Сами понимаете, получить после этого такую записку — дело тревожное. А тут еще ни с того ни с сего как-то вечером послали меня на пост с сержантом Штефаном Ситерушом. И это было дурным признаком: солдаты его службистом считали. Стоим у пулемета, молчим. Вдруг он возьми да и скажи:
— Помнишь, Илие, немца, который бывал у нас на НП с начальником штаба?
Но сколько я ни пытался представить себе всех немцев, которые заглядывали к нам на НП, мне так и не удалось вспомнить, кого имел в виду Ситеруш. Да это не мудрено: физиономии у большинства визитеров, нередко закрытые каким-нибудь нелепым шарфом, были заросшие, исхудалые до того, что все люди, казалось, были на одно лицо…
— Не помнишь? — продолжает Ситеруш. — Ну да ладно, не в этом дело… Так вот я заметил, что он всегда на тебя как-то странно смотрит. Будто вглядывается, ты ли это или не ты. А на днях… может, мне показалось… только вряд ли… Понимаешь, забрался я в нашу нишу, ну, знаешь, под бруствером за тряпкой. Думаю, дай, пока сержанта нет, чуть-чуть подремлю. Вдруг входит наш плутоньер[114], а с ним все полковое начальство. Меня так оторопь и взяла. Аж дыхание перехватило. Не дай бог, думаю, наш-то почует. Тогда головы не сносить. Лежу, а сам сверху в щелку поглядываю. Меня, к счастью, никто не заметил. Потом немец тот оглянулся, подходит к тебе этак сзади. Вот тут то ли показалось, то ли так и было, но вижу, вроде бы он тебе что-то в карман засовывает. А сам, ехидна, все этак в сторону тебя отпихивает, будто за биноклем тянется… Слышь, Илие. Думаю, не к добру это… Я его среди немецких танкистов видел. Это те, что сзади нас со вкопанными танками стоят… Мое дело сторона, сам знаешь, только люди у нас говорят про тебя разное… Не сорвись, браток. Уж если я, быдло деревенское, вижу, что ты не тот, за кого себя выдаешь, то другие, думаю, не глупее меня.
— А чего я? — отвечаю я Ситерушу. — Я больше насчет жратвы. Сам понимаешь, живот к хребту прирос, вот на ум и лезет всякая дребедень.
— Так-то оно так, — задумчиво отозвался он. — Осточертело все. В пору хоть… — Тут он осекся и со страхом посмотрел на меня. С тех пор мы и сдружились…
…Потом как-то раз с Думитру Бежан, Строяном и Кицу — их у нас в роте тремя мушкетерами звали — о войне разговорились. Слово за слово, слышу, про справедливые и несправедливые войны говорят и при этом меня исподволь агитируют. По терминологии, думаю, похоже, что из утечистов[115] будут. Пригляделся к ним, решил рискнуть…
— Ну вот что, капрал, отдохните, поднаберите силенок, а там видно будет, — сказал майор, прерывая допрос и устало поднимаясь из-за стола.
— Товарищ майор, я вижу, вы не верите. А жаль… Меня же сам генерал Лукач[116] знал, да что там, спросите генерала Вольтера[117], он к нам на батарею товарища Санто приезжал. Уж ему-то наверняка известно имя лейтенанта Родригос…
…Шли дни. В тыл отправили почти всех военнопленных. Только четверку румынских солдат все еще держали в одиноком, стоявшем на отшибе у самого берега Волги домике. Неопределенность положения начинала беспокоить всех четверых. Однажды утром капрала вызвали к коменданту. В комнате рядом с майором сидел незнакомый человек в военной гимнастерке без знаков различия.
— Он, товарищ комендант! — воскликнул радостно незнакомец. — Да кто же его не знал в те дни! Buenos dias, camarada![118]
Вспомнили все: как защищали Мадрид у Серро-де-лос-Анхелес, как по утрам взахлеб читали затертую до дыр «Юманите», вспомнили бои под Уэской и смерть генерала-популара[119]. Нашлись общие знакомые из славянского батальона и венгерской роты охраны штаба бригады.
— А помнишь политкомиссара Фазекаша, ну, знаешь, того, что со своей ротой у гарибальдийцев «Бандьера роса» разучивал. Славный был парень, ничего не скажешь…
— А этого помнишь?.. Ну да, того немца, которого начальником связи в бригаде назначили. Умора была, когда он на полном серьезе у Лукача для связи телефоны и кабель потребовал.
— Ну как же! Лукач ему тогда насчет реквизиции и смекалки так отрезал, что неделю ребята вспоминали. Век не забуду его растерянных глаз. А ведь потом все достал. Но вот как звать его, убей, забыл, вроде бы как-то на «Л»… Я его потом в Германии встречал, да не подошел… Сам знаешь — нельзя… Посмотрели друг другу в глаза, да и разошлись, как в море корабли. И не поверишь, появилось этакое у меня озорство напомнить ему, как он первую реквизицию телефона у буржуев проводил со своим любимым выражением «будьте настолько любезны, не откажите, пожалуйста, разрешите взять у вас для нужд народной армии…» Теперь, наверное, злее стал… если только… А, да что там! Все мы теперь другие…
И в этих бесконечных «А помнишь?!», «А знаешь?!» незримо пересекались судьбы знакомых и дорогих им товарищей по подпольной борьбе в Румынии, Венгрии, Германии. Всколыхнулась боль, осевшая в душе после французского лагеря интернированных в Перпиньяне, вспомнились и тайные переходы через франко-испанскую границу в Пиренеях. И о чем бы ни вспоминали они — во всем чувствовалось, что это люди одной боевой части. И хотя они давно разбрелись по свету, по многу раз сменили свои имена, выполняя каждый свою нелегкую задачу коммуниста-подпольщика, их никогда не покидало чувство боевого содружества, возникшего в героических боях «нашей 12-й Интербригады», как гордо произносили они. Затем зашел разговор и о судьбе четверки. Стало ясно, что будет готовиться рейдовая группа для засылки в тыл противника с задачей отыскания мест скопления немецкой техники. Вспомнили и о стихах «К-17». Незнакомый товарищ задумчиво произнес:
— Видимо, это советский разведчик-одиночка, из числа испанских ветеранов, с которыми потеряна связь с первых дней войны. В стихах недаром искажена третья строчка и вместо «Перед тобою мир, как поле боя…» говорится «Передо мной Зимовники без связи с полем боя…». Это небольшая железнодорожная станция с разбитым населенным пунктом, — пояснил незнакомец и, помолчав, продолжал: — «К-17» рассчитывает, что ваше появление там будет замечено им немедленно. А вот он, я думаю, вам на глаза попадаться не станет — будет наблюдать за вами. Сами понимаете, «К-17» хорошо законспирирован. Ему открываться первому встречному не резон, пусть даже из бывших интернационалистов. Он, конечно, если вы с ним столкнетесь, постарается незаметно появиться около вас и тогда в зависимости от обстоятельств войти с вами в контакт. Так что в этом плане вашу группу, видимо, ожидают неожиданности. Чтобы облегчить «К-17» налаживание с вами отношений, — и тут незнакомец, улыбнувшись краешком губ, взглянул в глаза собеседника, — мы решили послать с группой в качестве радиста лейтенанта Ивана Петровича Чабана. Он один из авторов этой песни. Однако прошу иметь в виду, что поиски «К-17» — это задача второго порядка, главным для вас остается указание целей для нашей пикирующей авиации. Танки, вражеские танки, братцы, нам нужны! Они сейчас главное. Найдем, разгадаем маневр противника — предотвратим внезапный удар по флангам наступающих частей Красной Армии.
…И вот теперь он по подлинным документам — капитан Александру Брэтеску, румынский офицер при танковой группе 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Своего двойника ему приходилось видеть много раз, когда он служил мотористом на радиостанции, которая была непосредственно подчинена капитану. Это был неглупый человек, строгий до крайности с подчиненными, но, в сущности, незлобивый и отходчивый. Его нелюдимость и любовь к одиночеству объясняли по-разному. Офицеры — зазнайством, солдаты — скупостью. Всякое новое знакомство для него было в тягость…
