Как во сне он дошел до Видземского рынка. Около дамских туалетов милиционер ловил спекулянток папиросами. При появлении милиционера они разбежались, но одну он успел схватить за хозяйственную сумку.

На улицах было безлюдно, а рынок просто кишел народом. Каждый здесь что-нибудь продавал или покупал. Пока Зутис протискивался сквозь толчею, — он и сам не мог бы сказать, как и зачем он оказался здесь — ему предлагали сахарин, синьку для белья, масляную краску, мыльный камень и бритвенные лезвия. Откуда им знать, что у него в кармане нет ни копейки.

И вдруг он услышал радостный возглас:

— Да здравствует надежда латвийской механики!

Зутис просветлел. Перед ним, широко раскрыв объятия, стоял его бывший ротный товарищ Альберт Цауна с обветренным, покрасневшим лицом.

— Привет! — Зутис все еще не мог опомниться.

— Ради такой встречи с меня причитается… Давай-ка водочки! — Альберт, который всегда был большим хвастуном, схватил Зутиса за рукав и затащил в одну из серых базарных будок из фанеры.

Это было прокуренное помещение с четырьмя столиками, грязным, замызганным полом, мутными стаканами, тяжелым запахом тушеной капусты и костлявым официантом с полотенцем, перекинутым через руку.

— Леопольд! — бесцеремонно обратился Альберт к официанту. — Принеси нам божественный напиток солнечной страны!

— Сколько звездочек?

— С буковками. И черной икры!

Когда от первых рюмок коньяка тридцатилетней выдержки стало горячо в желудке, Цауне вдруг захотелось услышать от Зутиса признание, что тому еще не доводилось пить такой замечательный коньяк.

— Разве при Ульманисе при своей инженерской зарплате ты мог себе это позволить? Не мог. А икру? Ее подавали разве что на приемах дипломатов и то по нескольку икринок на бутерброд. А сегодня мы, простой трудовой народ, покупаем коньяк по цене водки и ложками лопаем икру. За это слава Иосифу Виссарионовичу! И аминь!

Цауна возвратился в Ригу уже с год назад. Когда войска, в которые он был мобилизован фашистами, сдались в плен, части латышей предоставили возможность проявить себя в рядах Советской Армии, и многие охотно это сделали. Цауну зачислили в полк, особо отличившийся под Кенигсбергом и Тильзитом. Когда прислали награды, Цауне тоже досталась медаль.

— Где ты работаешь? — спросил Зутис.

— Числюсь в конторе по сплаву леса…

— Как это… числюсь?..

— Э… Там, дружище, только числиться теперь и можно! Раз в месяц я прихожу расписаться в получении зарплаты и раз в год подписаться на государственный заем. Мою получку прикарманивает бригадир.

— А на что же ты живешь?

— У моего старика около ВЭФа есть домишко с большим сараем. Во время войны он пристроил там четыре легковушки и два грузовика. Слушай, у меня хорошая работенка есть! Автомехаником.

— Видишь ли, я конструктор, у меня накопилась уйма идей…

— Идиот, кто тебя возьмет конструктором! Ты ведь служил в легионе!

— А какое отношение имеет работа к биографии? Я в политику никогда не лез.

— Ты болтаешь, как гимназист.

— Похожу по заводам, попробую.

— Попробуй… Даже если тебе повезет, ты будешь зарабатывать шестьсот в месяц, а килограмм масла стоит четыреста. Я же дам тебе шесть тысяч. Подумай о семье!

— И все же я попробую…

Альберт Цауна подозвал Леопольда и высыпал — так сыплют корм курам — на стол три червонца.

— Не пересчитывай, — похлопал он официанта по плечу, — клади в карман!

Предприятиям требовались каменщики, штукатуры, маляры, электрики, слесари. Время конструкторов еще не настало. Везде работы было хоть отбавляй, устраивались воскресники по уборке развалин, в будни налаживали новые и чинили старые станки. Чем больше Зутис ходил в поисках работы, тем больше убеждался, что Цауна во многом прав. Если где и требовался конструктор, то Зутису прямо или косвенно давали понять, что шансов у него почти нет. Из-за биографии. Около месяца он ходил, злился и упрашивал, потом махнул рукой и пустился на поиски Альберта. Пройдет год-другой и все уладится. Так ему давали понять даже в отделах кадров. Пока еще могли подбирать конструкторов с подходящими биографиями и заслугами.

Домишко Цауны был маленьким, невзрачным, как и многие, построенные после первой мировой войны. Вначале построили бревенчатую хибару — комнату и кухню; через несколько лет сбоку прилепили еще комнату, еще через несколько лет — такую же с другой стороны. В самой старой комнате доски пола успели почти сгнить и из щелей проступал песок, а в новой пристройке пол ровный, как паркет, в первой окошко узкое и темное, в новой — широкое, почти во всю стену. Так, заплата на заплате, дом разросся примерно на сорок квадратных метров. Теперь дом с одного боку разбирали и на этом месте возводили двухэтажную кирпичную стену с шлаковой изоляцией и бетонировали фундамент теплицы.

— Пока я помещу здесь свиней и коров, — рассказывал Альберт, — а там видно будет. Лугов в Пурвциемсе хватает, а пасти коров найму какую-нибудь старуху… Не всем латышам так повезло, как нам с тобой. Некоторые валят лес в Сибири, кого занесло в Германию и Америку, а кто кормит червей на Волхове. Их матери остались здесь и слезами обливаются. Надо как-то им помочь выжить, а такой труд костей не ломит.

Сарай в отличие от дома у Альберта был добротной постройки, с дверями из шпунтованных досок. Деревянная конструкция покоилась на кладке в рост человека, она казалась сложенной навеки.

— Вот тут и будет поле твоей деятельности, — Цауна широким жестом показал на пыльные автомашины. — Сам себе начальник, заместитель и подчиненный.

Цауна отыскал настоящую золотую жилу. Научившись в армии водить автомашину, он каким-то окольным путем получил водительские права и раз в неделю отправлялся в какую-нибудь дальнюю волость Видземе. Появление автомашины Альберта там было целым событием. Все привыкли и знали, что он будет в четверг, и поэтому уже с раннего утра волновались, как бы в дороге с ним чего не приключилось. При встрече ему оказывали почести, на какие вряд ли мог бы рассчитывать капитан «Титаника», доплыви он до берега Америки. Его ждали взбитая постель с белоснежными простынями и молодыми свежесрубленными березками, поставленными в изголовье и изножье кровати, жарко натопленная баня, горячий ужин. В волостях, куда он заезжал, уже знали, что ему особенно по вкусу запеченный в тесте свиной окорок или заливной линь. Хозяйки так усердствовали в приготовлении этих блюд, что спустя лет десять, когда о наездах Цауны помнили лишь некоторые девицы, в те времена страстно желавшие, чтобы Альберт именно их ущипнул в бок, запеченный в тесте окорок украшал столы в дни самых больших торжеств, и поговаривали даже, что это — национальное блюдо края.

Альберта превозносили, Альберт был самый умный, у Альберта спрашивали совета, обратиться к нему по имени считалось редкой привилегией. Потому что все были вынуждены просить Альберта об услугах, все от него зависели.

До коллективизации еще оставалось два года, крестьяне еще трудились на своих хуторах, еще спорили с соседями, если те во время пахоты задевали межу, еще платили налоги. Продналог крестьян волновал не очень, но полагалось платить и деньгами, притом немалыми. Тут уж забивай по крайней мере быка и двух свиней. И вези все это на рынок. А как до него добраться? Хорошо, если самому удастся втиснуться в вагончик на узкоколейке и добраться, скажем, до Валмиеры, там можно пересесть на другой поезд. Сидя на полу в теплушке при дрожащем пламени свечи в фонаре, пассажиры ругали немцев. За несколько дней до отступления по железной дороге Рига — Руиена проехали два последних паровоза. Сцепленные один с другим, они тащили за собой устройство, похожее на плуг. Устройством этим немцы свернули рельсы вместе со шпалами в два мотка. Обломки шпал и рельсы потом долго валялись возле насыпи, словно указывая на то, как результат многолетнего труда можно уничтожить всего за пару часов.

Но как бы крепко ни ругали немцев, налоги от этого не уменьшались: все равно их приходилось платить. Мужики запрягали лошадей, и обозом в шесть, а то и в десять подвод отправлялись в далекую столицу. На дорогу уходило два с половиной дня, ехали через леса, где по политическим или уголовным мотивам скрывались разные субъекты. Они совершали налеты и грабили. Политические от уголовников отличались тем, что взамен отобранного выдавали подписанные офицерами разбитых или капитулировавших армий бумажки, по ним, мол, заплатят будущие правительства, за которые они борются.