«Ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?» — спросил меня Леонелло, когда мы ещё были в Пезаро, и его вопрос так настойчиво звучал у меня в голове, что с тех пор я избегала с ним говорить. Действительно, ради чего? Ведь если бы я надоела Родриго, я вернулась бы как раз к той жизни, какой жила сейчас. И даже если мне порой и бывало одиноко в моей постели и моё тело иногда тосковало по мужским объятиям, я поняла, что мне недоставало той жизни, что была у меня до замужества, то есть моей нынешней. Мне куда больше нравились спокойные, размеренные трапезы с моей семьёй, чем палаццо, полное честолюбивых придворных, скользких послов и плетущих интриги кардиналов. Мне нравилось проводить время не с просителями, ищущими милостей Папы, а с вдовою Анджело, которую я пыталась отговорить от мысли уйти в монастырь; с Сандро и его бойкой любовницей Сильвией, которую он начал привозить с собой, приезжая из Рима, всякий раз, когда ему приходила охота увильнуть от своих церковных обязанностей. Но более всего мне нравилось проводить дни с Лаурой. Весь день, каждый день, расчёсывая её волосы, плавая с нею в озере, уча её первым в её жизни молитвам — ведь теперь она уже хорошо произносила слова. Ухаживая за ней самолично, вместо того чтобы на несколько часов оставлять её няне, потому что мне надо было присутствовать на очередном банкете в Ватикане.

Мне нравилось быть обыкновенной. Снова быть просто Джулией Фарнезе, а не Джулией La Bella, не Венерой Ватикана, не Христовой невестой.

Лето заканчивалось, приближалась осень. Мой Папа уже не просто гневался, он сходил с ума от бешенства.

— Он велел мне привезти тебя обратно в Рим, иначе — отлучение от Церкви, — сообщил Сандро.

— И кого из нас он отлучит?

— Обоих, если мы спешно не вернёмся. Мне приказано возвратить тебя в Рим немедля. — Сандро устремил на меня задумчивый взгляд. — Небольшие каникулы — это неплохо, sorellina, но скажи, что ещё ты задумала?

— Не знаю, — призналась я. Сейчас я знала только одно — что мне нужно время подумать. Я бродила по берегу озера с Лаурой, кивая рыбакам, пока они не начали робко кивать в ответ, касаясь своих шапок. Я возродила старое обыкновение своей матери собирать еду и старую одежду и раздавать это нищим, которые толпились у церкви. Сама церковь нуждалась в срочном ремонте.

— Ещё один ненастный сезон — и башня проломит крышу, — сказал священник. Я начала изучать планы ремонтных работ, разговаривать с каменщиками, записывать примерные цифры и в конце концов выбила из моего старшего брата Бартоломео деньги на восстановление. На берегу озера каждый год устраивался праздник, которым всегда руководила наша семья, и на этот раз призы раздавала я. Когда я вручала кошель с деньгами за самый большой улов сезона, одна или две женщины мне улыбнулись.

— Ты не можешь оставаться здесь так долго, — предупредила меня Джеролама во время одного из своих визитов. — Святой отец не станет увиваться вокруг тебя вечно. Подумай о семье!

— Я и думаю, — резко ответила я. — Разве не ты всё время твердила мне, что моя безнравственность — позор для всех Фарнезе?

Её глаза блеснули.

— К тому же, — добавила я, — я хочу увидеть, как эту разваливающуюся церковную башню укрепят. — Так приятно заниматься чем-то большим, чем алтарный покров, или добиться чего-то более значимого, чем идеально выбеленные солнцем волосы. — Я чувствовала себя... толковой. Не просто красивой, годной не только для декоративных целей. Это чувство ещё более усилилось на следующий день, когда я услышала донёсшийся из кухонь истошный крик и затем одно за другим несколько венецианских ругательств, и, вбежав туда, увидела, что моя всегда такая невозмутимая Кармелина залезла на стол, спасаясь от лениво ползущей по каменным плитам пола змеи. — Это же просто водяная змея! — рассмеялась я. — Они вечно заползают в дом с озера. Тут нечего бояться!

— Убей её, Бартоломео! — завопила Кармелина, не обращая внимания на мои слова.

— Вы с ума сошли? — Её рыжий подмастерье залез на стол рядом с ней. — Я не выношу змей!

— Она совершенно безобидна! — пристыдила я их. — Да что с вами? Вы спокойно тушите этих мерзких угрей из Тибра, но боитесь безвредной водяной змеи? — Я ухватила шипящую тварь щипцами Кармелины и выбросила её во двор. Моя повариха воззрилась на меня в изумлении.

— Святая Марфа! — пробормотала она, слезая со стола. — Джулия La Bella? Вместо этого вас следовало бы назвать Джулия La Coraggiosa[109].

Джулия Смелая? Мне это понравилось.

Наверное, с моей стороны было весьма смело написать Родриго и сказать ему, что до моего приезда в Рим я намерена навестить Орсино. «Он написал мне и попросил приехать к нему в Бассанелло». А может быть, это было просто глупо, потому что я думаю, что этим письмом чуть не убила моего Папу. Его апоплектический рёв донёсся до меня из самого Рима.

«Мы не могли поверить, что ты будешь такой неблагодарной, — написал он в своём следующем письме, почти разрывая бумагу. — И это после всех твоих обещаний, что ты будешь верна нашим указаниям и не станешь ездить к Орсино! Но сейчас ты делаешь прямо противоположное! Рискуешь своей жизнью, уезжая в Бассанелло — несомненно, с целью вновь отдаться этому жеребцу!»

«Жеребцу». Я вас умоляю.

И в конце концов я не поехала в Бассанелло. Вместо этого Орсино приехал ко мне.

— Осторожнее, — крикнул я вслед маленькой Лауре Орсини. Дочурка Джулии Фарнезе бегала по краю озера, смуглая и голенькая, как маленькая водяная нимфа, её сброшенная за ненадобностью рубашка лежала рядом со мною. Я сидел в тени высокого дуба и бдительно наблюдал за своей маленькой подопечной. Был уже ноябрь, но зимние холода ещё не наступили, и было ещё достаточно тепло для того, чтобы Лаура могла носиться у озера совсем раздетой.

— Нельзя позволять ей бегать вот так, — журили Джулию её шокированные невестки. — Это же неприлично!

— Я тоже плавала в этом озере голой, когда была в её возрасте, — возразила Джулия. — И со мною не случилось ничего дурного. Пусть бегает, у нас ещё масса времени, чтобы воспитать из неё важную даму.

— Хотя бы заставь её надевать сорочку в присутствии мужчин! — Невестки бросили недовольные взгляды на меня. Но Джулия их не послушалась, и, поскольку нынче днём она отправилась — как делала на удивление часто — отнести еду нищим Каподимонте, её дочка осталась на попечении моём и нескольких нянек. Мы должны были отвести малышку вниз по извилистой тропе, которая, словно лестница, спускалась от замка к плещущемуся внизу озеру, где между скал росли дубы. Устав от болтовни нянек, я услал их обратно в замок; передо мною простиралось озеро, голубое и сверкающее под таким же голубым куполом неба: над головой пели дрозды; на другом берегу озера виднелся шпиль церкви. Хотя было всё ещё тепло как летом, на ветвях дуба я уже видел засохшие листья, палая сухая листва шуршала подо мною, когда я ворочался на своём расстеленном под дубом плаще, и я отчётливо понял — настала осень.

Нравилось это La Bella или нет, её летняя идиллия подошла к концу.

— Лео, Лео! — закричала с кромки воды Лаура. — Чипаски!

Я уже хорошо понимал, что хотела сказать полуторагодовалая Лаура. «Чипаски» означали «черепашки».

— Только не говори про них синьорине Кармелине, когда я отведу тебя в кухни на обед, — посоветовал я, глядя на неё поверх «Размышлений» Марка Аврелия. А то она придёт сюда с сачком, и на следующий день эта малышка-черепашка, которую ты держишь в руке, очутится на твоей тарелке.

Лаура захихикала; маленький подвижный бесёнок, сидящий на пятках и шевелящий пальчиками ног в мягкой озёрной грязи, осторожно выпуская черепашку обратно в воду. Половину лета она училась ходить и бегать возле озера, и её кожа за это время загорела почти до черноты, а светлые мягкие кудряшки выгорели на солнце до бледно-золотистого цвета. — Не глубже чем по колено, — предупредил я, когда она зашла в озеро. — Ты же знаешь, что сказала твоя матушка.