Наступило неловкое молчание. Я перестал смотреть в зеркало, чтобы не видеть глаз моей хозяйки, а вместо этого сосредоточился на перчатках — надел их на руки одну за другой. Они сидели, как влитые, плотно облегая мои короткие пальцы.

— Должно быть, ваш отец был добрый человек, — тихо сказала наконец Джулия Фарнезе.

— Почему вы так думаете, мадонна?

— Потому что в вас, Леонелло, слишком много доброты, чтобы вы были воспитаны человеком злым.

Я лающе рассмеялся, сгибая и разгибая пальцы в новых перчатках. Такая мягкая кожа; они мне не помешают, когда я буду сжимать рукоятку ножа.

— Никто и никогда ещё не называл меня добрым, мадонна Джулия, но всё равно, спасибо. И отвечу вам, что да, мой отец был добрый человек.

Слишком добрый для этого мира. Я помнил его таза, выцветшие голубые, не похожие на мои, печальные и тревожные под колпаком с нашитыми на нём колокольчиками, который он надевал во время представлений. Думаю, он слишком много пил, от этого то и дело ронял шарики и грецкие орехи, которыми жонглировал, но это было не страшно, зрители просто смеялись ещё громче и веселее. И он ни разу не поднял на меня руку, даже когда был пьян. Это он настоял, чтобы я пошёл в школу, хотя он едва мог наскрести для этого денег, а я был неблагодарным маленьким ублюдком, который вначале не хотел идти учиться.

— Они будут надо мной издеваться, — возражал я. — Другие мальчишки!

— Мальчишки будут над тобой издеваться, куда бы ты ни пошёл, — сказал мой отец, таща меня за руку. — У тебя слишком умные мозги, Леонелло, чтобы пропадать втуне. Ты мог бы стать учителем или конторским служащим.

Интересно, гордился бы он мною, если б мог увидеть меня сейчас? Думаю, что нет.

Мадонна Джулия отослала обеих служанок.

— Идите проведайте мадонну Адриану, хорошо? Позаботьтесь о ней, если у неё до сих пор урчат кишки.

Дверь за ними затворилась, и она опустилась на колени на роскошный ковёр. Полы её подбитого мехом халата легли на пол, пока она рылась в моей старой одежде, ища мои толедские клинки в их потайных ножнах.

— А где сейчас ваш отец, — тихо спросила она, один за другим подавая мне метательные ножи.

— Он умер. — Я вложил самый короткий нож в его новые ножны на манжете. — Пятнадцать лет тому назад.

— Как это случилось?

— Как случается со многими из нас. — Я засунул ещё один нож за голенище своего нового сапога. — Кучка пьяных в кабаке. Они посчитали, что будет забавно попинать его. Должно быть, один из них пнул слишком сильно. Когда я пришёл домой после уроков, он харкал кровью.

Молчание затянулось; я не хотел смотреть на мадонну Джулию. «Если вы сейчас скажете, что вам меня жаль, — подумал я, — я стисну ваше белое горло руками в этих новых перчатках и выжму из вас всю жалость до последней капли».

Ho La Bella не сказала ни слова, только посмотрела на меня. Она по-прежнему стояла на коленях возле кучки моей одежды, так что ей пришлось задрать голову, чтобы поглядеть мне в лицо, как будто я был человеком нормального роста. Когда она передавала мне последний клинок, её тёмные глаза не просто смотрели на меня, они пронизывали меня насквозь, и мне, как и прежде, хотелось её задушить. Мне хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, что-нибудь жестокое, назвать её глупой шлюхой, заставить её плакать. «Не смейте понимать меня. Как вы смеете выпытывать мои секреты!»

Но разве не это делают наилучшие, самые искусные шлюхи, разве они не понимают мужчин до конца? Лучшие шлюхи вовсе не глупы, не была глупой и она.

Я подавил своё желание сказать гадость и вложил последний нож в потайные ножны на поясе, потом снова посмотрел в зеркало, которое служанки прислонили к спинке стула. Я увидел таинственного человека, опасного, даже красивого. Мужчину, над которым более высоким мужчинам лучше не смеяться.

— Лучше уберите зеркало, — молвил я. — А то я стану таким же тщеславным, как вы, мадонна Джулия.

— Я очень надеюсь, что не обидела вас, мессер Леонелло, — тихо сказала она.

— Напротив, прекрасная госпожа. — Я повернулся и церемонно склонился к её руке. — Благодарю вас.

Когда Родриго, впадая в ярость, продолжал говорить о себе «мы», это был дурной знак.

— Весь христианский мир послушен нашей воле, но мы не можем добиться послушания от одной-единственной безмозглой шлюхи! — ревел он. — Как будто с меня не достаточно одних французов!

— Я как всегда сожалею, если я чем-то обидела Ваше Святейшество.

— Чем-то нас обидела? — завопил он, бегая по комнате, как будто ярость слишком распирала его, чтобы стоять спокойно. — Глупая, безответственная, слабоумная девчонка, ты всё разрушила!

На этот раз я не стала ждать, пока мадонна Адриана или какой-либо другой услужливый доносчик доложит моему Папе, что его дочь и её муж фактически вступили в брачные отношения. Попрощавшись с синьором Сфорца и посмотрев, как Лукреция без смущения подставляет лицо для прощального поцелуя и как он потом, уже сидя в седле, пожимает ей руку, я пошла и без промедления написала Родриго письмо. А когда до меня дошла весть, что он снова в Риме, я умастила кремом и надушила каждый дюйм своего тела, надела на шею ожерелье с подвеской — огромной грушевидной жемчужиной, его первый подарок, нарядилась в своё новое платье из лавандового шёлка со вставками из серебряной парчи и распустила волосы, так что они упали к моим ногам, как он любил, и начала ждать. К тому времени как Его Святейшество Папа Александр VI ворвался в мою гостиную в палаццо Санта-Мария, его лицо так потемнело от ярости на фоне белых одежд, что он стал похож на мавра. Мои служанки со всех ног бросились к двери ещё до того, как его грозный испанский гнев излился на меня, словно фонтан обжигающе горячей воды.

— Лукреция — уже взрослая женщина, — заметила я, когда мой Папа на мгновение замолчал, чтобы передохнуть и набрать в грудь воздуха. — Она достаточно выросла, чтобы начать исполнять обязанности жены. Как вы и сами засвидетельствовали в её брачном контракте.

— Не изображай из себя нотариуса, Джулия Фарнезе! — рявкнул он, как и прежде меряя шагами мою гостиную. Одна из моих служанок уронила на пол нижнюю сорочку, которую чинила, перед тем как опрометью бежать из комнаты; он в неистовстве отшвырнул её ногой. — Ты знала наши желания относительно этого брака. Лукреция должна была оставаться невинной, а этот деревенщина Сфорца должен был держаться от неё подальше!

— Я подумала о вашем союзе с Миланом. — Я продолжала говорить тихо и кротко; мой тон успокаивал, ласкал. — Граф ди Пезаро начинал подозревать, что вы хотите дать ему от ворот поворот.

— Мы, чёрт возьми, действительно об этом подумывали! Граф ди Пезаро, ха! Он всего лишь неудачливый кондотьер и провинциальная марионетка, и он воображает, будто достоин дочери Папы? — Папский перстень Родриго блеснул, когда он впечатал кулак в ладонь. — Я купил союзы с королевскими семьями и для Хуана, и для Джоффре; Лукреция заслуживает того же!

— ...Значит, Ваше Святейшество всё-таки собирается аннулировать этот брак?

— Теперь это вряд ли получится, — огрызнулся он. — Не после того, как этот брак осуществился! Ты пустоголовая дура, лезущая в политику...

— Чезаре тоже там был, — не удержалась я, стараясь, чтобы мой голос не прозвучал раздражённо. — Он знал ваши желания относительно брака Лукреции. Почему же вы не кричите на него за то, что он не остановил синьора Сфорца? — Ох уж эти мужчины! За Лукрецией надзирала её тётка, за нею надзирал её старший брат, а всю вину за её поведение сваливают на меня!

— Чезаре всегда занимает сторону Лукреции, а не нашу, — рыкнул Родриго. — Мы рассчитывали, что хотя бы ты будешь следовать нашим желаниям!