Он рухнул на покрытые грязью камни площади с моим ножом, торчащим из самой середины его адамова яблока. Никколо мгновение постоял над трупом, изумлённо раскрыв рот и всё ещё вглядываясь во тьму, тщась увидеть, кто убил его товарища. Потом взвыл и бросился бежать.

Я уже успел вынуть из-за манжеты второй нож и держал его наготове, но, когда я бросал его, моя жертва споткнулась, и клинок попал ему не в спину, а всего лишь глубоко вонзился в колено. Он завопил во всё горло, и от этого вопля залаяли все лежавшие на широком пространстве площади собаки. Я выругался про себя и бросил сквозь тьму свой третий нож, но он пролетел мимо и со звоном упал на мостовую, в то время как Никколо с трудом поднялся и заковылял прочь.

Мои ноги слишком коротки, чтобы добиться чего-либо большего, чем неуклюжая трусца, и позднее мне придётся заплатить даже за это усилие, когда кривые кости моих ног запротестуют против столь быстрого способа передвижения. Мне никогда не угнаться за мужчиной нормального роста и даже, если на то пошло, за здоровым ребёнком. Но за раненым с одним целым коленом? Если поторопиться, то я смогу его догнать.

Я бросился вслед за Никколо, пересёк площадь и последовал за ним в лабиринт тёмных кривых улочек. «Идиот, — зло сказал я себе, — на таких улицах, как эти, тебя самого ограбят и убьют». Для любого человека сунуться после наступления темноты в не признающие ни власти, ни законов переулки Рима — это чистое безрассудство; для карлика же, которого любой может ограбить и убить даже средь бела дня, — это сущее безумие. Но я слышал, как впереди меня Никколо стонет всякий раз, когда ему приходится опираться на раненую ногу; я чуял мерзкий, отдающий железом запах его крови на фоне обычных ночных запахов чадящих сальных свечей и нечистот, и из маленьких потайных ножен, вшитых в мой пояс, в мою руку перекочевал ещё один нож. «Ты можешь его отпустить», — предложил голос в моей голове, быть может, это даже был голос святого Юлиана, желающего, чтобы я раскаялся в том, что отобрал чужую жизнь. В конце концов, человек, который пригвоздил руки Анны ножами к столу, был мёртв, и скорее всего именно он, дон Луис, перерезал ей горло. Но Никколо наверняка тоже удерживал её на столе. Он, возможно, протестовал, морщился от мук совести; даже оплатил заупокойную мессу по её душе — но он всё равно удерживал её на столе, и я ни чуточки не хотел его щадить.

Впереди меня моя жертва замедляла шаг. Я слышал, как он поскуливает при каждом вдохе, и доносящийся до моих ноздрей запах крови сделался ещё резче. Должно быть, он выдернул из раны мой нож, и кровь теперь вытекала свободно. Я заколебался, когда он, хромая и тяжело дыша, свернул на Понте Сант-Анджело — по мосту шла длинная прямая дорога, и я вполне мог бы кинуть свой нож в ковыляющий по ней неясный силуэт. Но нож, который у меня остался, был последним, и, если я промахнусь, то останусь безоружным, а я хорошо усвоил этот горький урок — никогда не выходи в город без оружия. Мне придётся напасть на Никколо с близкого расстояния, и я заставил свои жестоко болящие ноги перейти на неуклюжий бег. Паломники переходили Понте Сант-Анджело, чтобы посмотреть на Базилику Святого Петра, но Никколо шёл не туда. Он свернул с пути, ведущего в палаццо кардинала Борджиа, что рядом с Кампо Деи-Фиори, так что теперь я точно знал, куда он пойдёт.

Я настиг его, когда уже стал виден огромный фасад палаццо Монтеджордано. Он спотыкался и скулил и постоянно оглядывался в диком ужасе, пытаясь разглядеть, какое же существо преследует его, прячась во мраке. Быть может, он думал, что это Анна встала из могилы, чтобы своими изрезанными руками схватить его за горло. Я нырнул в сторону, вытащил из сточной канавы скользкий от нечистот и крысиного помёта камень и швырнул его прямо ему в поясницу. Он издал вопль и упал, и, прежде чем ему удалось снова встать на ноги, я уже сидел у него на плечах. Схватив его за мокрые от пота волосы, я дёрнул его голову к себе и упёр остриё ножа в его горло.

— Никколо, — промурлыкал я в его ухо, — скажи мне, кем был тот юнец.

— Какой юнец? — Он всхлипывал. — Какой юнец, я не...

— Паренёк в маске. Тот, которого вы отвели в трущобы, и каким-то образом ваша игра в карты и вино привели к тому, что вы пригвоздили к столу девушку. Я уверен, её ты помнишь. — Я на мгновение перевёл взгляд на внушительный фасад палаццо Монтеджордано. Там были ещё охранники в ливреях с вышитым на груди быком Борджиа, они стояли на страже под укреплёнными в стене факелами — и вот-вот могли заметить нашу борьбу, ведь от места, где находились мы, до освещённого факелами круга было рукой подать. Я ещё крепче стиснул в горсти волосы Никколо и понизил голос: — Юнец в маске — кто он был? Ещё один охранник в палаццо Монтеджордано, может быть, ты взял его под своё крыло? Паж? Или кто-нибудь побогаче, может быть, кузен дона Луиса или какой-нибудь юный щёголь, который был гостем на одном из пиров кардинала? Ну же, скажи мне.

Никколо барахтался, бормоча что-то нечленораздельное, но я навалился на его лопатки всем своим весом, и ему никак не удавалось меня скинуть. Пусть у меня детские руки и ноги, но туловище у меня как у обычного мужчины, и даже имея рост всего лишь немногим более четырёх футов[43], я тяжелее, чем выгляжу. Я прижал его к земле и почувствовал, как он замер, когда остриё моего ножа до крови впилось в его горло.

— Кто... кто ты? Брат этой шлюхи?

— Анны, — прошипел я в ухо Никколо, вложив в это шипение всю свою ненависть. — Её звали Анной.

И тут на мой затылок обрушился сокрушительный удар.

Я мельком увидел стражника с красным быком на груди, глядящего, как я сваливаюсь с плеч Никколо и падаю на живот. Стражник перевернул пику, которой только что, как дубиной, ударил меня по голове и тупым концом с силой ткнул в моё запястье. Я ощутил резкую боль и почувствовал, как нож выскальзывает из моих пальцев. «Нет, — успел подумать я, — нет, карлику нельзя быть безоружным». Но я был обезоружен, и в тусклом свете утренней зари я услыхал топот сапог — они топали мимо меня, ко мне, потом сгрудились вокруг меня.

— Ваше преосвященство? — послышался голос где-то надо мной. — Смотрите, что мы тут нашли!

— У ваших людей острые глаза, — ответил юношеский голос, и обутая в сапог нога пинком перевернула меня на спину. Я моргнул от яркого света факелов, окружающих меня со всех сторон. — Ну-с, так что у нас здесь?

Среди света разгорающейся зари и факелов и зазубренных теней я увидел узкое лицо юноши — судя по его выражению, он явно был позабавлен. Красивое лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами, и пара бездонных чёрных глаз. Эти глаза были последним, что я увидел, прежде чем провалиться в темноту.

Видит Бог, я лентяйка, но я всё же не привыкла проводить свои дни в такой праздности, как последнее время. Когда я была не замужем и жила в доме моего отца, мне всегда находилось какое-нибудь дело: делать упражнения по чистописанию, заданные моим наставником, вышивать под неусыпным наблюдением моей матери алтарный покров, заучивать танцевальные па с моей сестрой вместо партнёра или играть на лютне песни Машо[44]. А когда я не была занята учением, моя мать всё равно всегда находила для меня какое-нибудь полезное занятие: либо сажала меня помогать служанкам чинить одежду, либо брала с собою, чтобы раздать милостыню нищим.

А теперь? Мне совершенно нечем было заполнять свои дни. Всё в огромном палаццо шло как по маслу, слуги быстро исполняли все свои обязанности и докладывали о сделанном мадонне Адриане, которая сидела в центре этой паутины, словно старая, опытная паучиха. Теперь у меня не было частных учителей, чтобы заставлять меня заучивать стихи Данте, и служанки чинили одежду, не прибегая к моей помощи. Думаю, я по-прежнему могла бы вышивать алтарные покровы, да только я терпеть не могу вышивать. Я могла бы сходить в церковь, но какой смысл? Для того, чтобы исповедоваться, у меня было слишком мало грехов. Я была окружена такой роскошью, о которой никогда и не мечтала; я спала в шёлковой постели и носила платья из французской парчи. Стоило бы мне захотеть, и я могла бы завтракать, обедать и ужинать жареным павлином и клубникой — от богатства, что окружало меня со всех сторон, у меня захватывало дух, и я бы не сказала, что я этого не ценила. Но мне нечем было заняться, нечего было делать.