— Какое дело посудомойщику до моей битой птицы? Какое право он имеет её нюхать? — взвилась я. — Я проверила каждую курицу сама, когда их привезли. И, разумеется, курица на последнем крючке совершенно свежая.

Он переступил с ноги на ногу, вытирая мыльные руки о грязную рубашку. Его голова поникла, а лицо залилось краской.

— Нет, синьорина, она тухлая, — тихо проговорил он.

Я посмотрела на него, прищурившись, видя, что все — и подмастерья и мальчики-судомойщики — побросали работу и с немалым удовольствием глазеют на нас. Бунт — в кухне он так же опасен, как на корабле.

— Ну что ж, судомойщик, давай посмотрим. — Я вытерла руки о передник, важно подошла к последней из висящих на крючьях набитых крапивой кур и вдохнула её запах. — По-моему, она свежая. Может, ты объяснишь, почему тебе пришло в голову, будто твой нюх тоньше моего?

Он снял курицу с крючка и повернул её полостью вверх. Я ещё раз втянула носом её запах. Крапива, фенхель, перец, соль; вроде всё в порядке...

Или нет?

Я ещё раз, на этот раз внимательнее, понюхала её. Из-под смеси пряных запахов я учуяла слабый, тонкий, словно чуть заметная струйка дыма от только что зажжённого огня, запах тухлости.

— Хм! — Я взяла курицу и бросила её другому мальчику-судомойщику. — Избавься от неё. А ты, Бартоломео, иди за мной.

— Извините меня, синьорина. — Я прошествовала из холодной кухни в главную, а он зарысил за мной. — Она пахла тухлинкой.

— Однако несильно. Ты вполне мог бы промолчать. Я бы ничего не заметила.

Он ещё раз переступил с ноги на ногу и запустил руку в свои непослушные волосы.

— Но она пахла тухлинкой.

— Мм-м. — Я окинула главную кухню зорким взглядом, но помощники повара все как один работали как надо. Я нашла миску со смесью специй для соуса к жаркому и сунула её Бартоломео под нос. — Какие запахи ты чуешь?

Он сморщил нос и понюхал.

— Корица, — сразу сказал он. — Мускатный орех... и что-то, немного похожее на мускатный орех, но всё-таки другое...

— Это гвоздика. Что ещё?

— Имбирь, сахар, эта жёлтая штуковина, которая получается из цветов, — шафран. И что-то ещё... — Он ещё раз втянул носом воздух. — Что-то жгучее? Но это не перец.

— Ты уверен? — грозно спросила я.

Он, похоже, был испуган, но всё же покачал головой.

— Нет, не перец.

— Что ж, ты прав. Это райские зёрна, или перец гвинейский. — Я упёрла руки в боки. — Откуда ты, Бартоломео?

— Из Думенцы, — пробормотал паренёк. — Это маленькое местечко на севере, в Ломбардии. В прошлом году мой отец умер, и меня отправили в Рим, к дяде. Он дубильщик.

— Так чего ж ты не работаешь у него на сыромятне? Ты же крепкий парень.

— У меня не получалось. И ему пришлось искать мне другую работу?

— А что так?

— Там воняло, синьорина, — вырвалось у Бартоломео. — Я там всё время блевал. Там воняло коровьей мочой и навозом, и оставшимся на шкурах гниющим мясом. Эта вонь меня чуть не убила.

— Хм. — Я мгновение побарабанила пальцами по боку, потом приняла решение. — Надень это, — приказала я и бросила ему свёрток.

Он, удивлённо вздрогнув, поймал его. Это был чистый фартук, точно такой же, как у остальных учеников и подмастерьев.

— Синьорина?

— Ты на годы отстал от остальных учеников и тебе будет тяжело их догонять, — предупредила я. — Они все начали учиться, как положено, в возрасте девяти или десяти лет. — И я не знала, как сумею уладить этот вопрос с Марко. Не говоря уже о мадонне Адриане, которой точно захочется получить плату за ещё одного ученика... но у моего рыжего паренька был этот редкий дар — поварской нюх. По-моему, у него он был даже лучше, чем у меня, и я не собиралась позволить ему пропасть втуне.

— Синьорина, — запинаясь, проговорил он, всё ещё потрясённо глядя на передник.

— Не стой, как столб, парень! Надень передник. Эти специи, которые ты унюхал, — готова поспорить, что ты не знаешь, для чего их используют и в каких пропорциях кладут.

Его лицо запылало, как факел.

— Нет, синьорина.

— Тогда иди сюда и я тебя научу. На четыре с половиной части корицы по одной части имбиря и мускатного ореха, две части гвоздики и щепотка гвинейского перца...

Внизу до лоджии на верхнем этаже палаццо донёсся резкий крик: «Хуан!» Я даже не повернул головы.

Я стоял, снявши камзол, в одной рубашке, приготовив руку для броска. Глаза я закрыл, дыхание моё было ровным. Сквозь подошвы сапог я чувствовал нагретые солнцем плитки пола, на левую руку через открытые арки галереи падали горячие солнечные лучи, но правая, хоть она и находилась в тени, тоже не ощущала прохлады.

— Хуан! — Теперь крик прозвучал ближе, и за ним последовало несколько фраз, быстро произнесённых по-каталонски. Я открыл глаза, молниеносно выхватил из манжеты клинок из толедской стали и метнул его в цель — говяжью грудинку, висящую в открытой арке на другом конце лоджии.

Я начал довольно улыбаться ещё до того, как подошёл к своей мишени, чтобы проверить точность броска. Нож попал куда надо, я это чувствовал — вонзился между третьим и четвёртым ребром по самую рукоять. Если бы передо мною был человек, моя толедская сталь пронзила бы какой-нибудь жизненно важный орган.

Я услышал, как за моей спиною распахнулись двери, затем до меня донёсся быстрый свистящий шелест длинных одежд.

— Эй, малыш, — чётко сказал знакомый голос. — Вы видели этого глупца — моего брата?

— Боюсь, что нет, ваше преосвященство. — Я повернулся и поклонился Чезаре Борджиа, архиепископу Валенсии. — Герцог Гандии всегда окружён такой толпой, что пропустить его появление просто невозможно. — И то сказать, вокруг него вечно ошивалась свора таких же важничающих молодых людей, как и он сам, кричаще одетых, толкающихся, смеющихся, похожих на табун породистых молодых жеребчиков, которых давно пора охолостить и превратить в меринов. — Он тут вчера всё ходил, вынюхивал, — добавил я. — Ему приглянулась одна из служанок мадонны Адрианы.

— Он готов накинуться на любое живое существо женского пола, — коротко сказал Чезаре. — А если его припрёт, то и на мёртвое. Включая овец.

— Может, и так. — Я внимательно посмотрел на молодого архиепископа — ему ещё не хватало нескольких месяцев до восемнадцати, но, если верить ходящим в римских тавернах слухам, он должен был в скором времени стать кардиналом. В отличие от своего брата Чезаре Борджиа не окружал себя полагающейся ему по рангу свитой из священников, прихлебателей и вассалов. Сейчас он тоже был один, если не считать его бесцветного телохранителя Микелотто с лишённым всякого выражения лицом, который уже отошёл назад и встал у дверей, застывший, словно статуя, в то время как его хозяин быстро подошёл ко мне. Узкое смуглое лицо молодого архиепископа было каменно неподвижно, недвижны были и его руки. Я заметил, что хотя, чувствуя себя счастливыми, папские дети улыбаются одинаковой очаровательной улыбкой, в гневе они все разные. Лукреция просто никогда не сердилась, Хуан буйствовал и устраивал сцены, Джоффре начинал дуться — а у Чезаре делалось совершенно неподвижное каменное лицо. — Что-то случилось, ваше преосвященство?

Он, не обратив внимания на мой вопрос, сложил руки на груди и спросил:

— Что это такое? — И показал подбородком на говяжью грудинку, тихо покачивающуюся на лёгком летнем ветерке в арке лоджии.

— Вот, упражняюсь. — Я встал на цыпочки, чтобы выдернуть нож из промежутка между двух рёбер. — Пока что ни на мадонну Джулию, ни на мадонну Лукрецию не покушались никакие убийцы, но это вовсе не означает, что убийца не появится завтра. Вот я каждый день и провожу здесь один-два часа, практикуясь в бросках. — Помимо практики это были один-два часа тишины — весьма ценные в вечно жужжащем серале с его болтающими служанками, суетящимися женщинами и хихикающими детьми.