Я не знала, что можно на это сказать.

— Святой отец будет во всём винить мадонну Джулию, — услышала я свой голос. — Это ей он поручил проследить, чтобы нынче ночью они не сошлись.

— Тебе нравится мадонна Джулия? — спросил он, но без особого интереса. Его глаза снова заглянули в мои.

— Да.

— Она похлопает глазами, и он её простит. — Чезаре явно не питал никакого интереса к Джулии Фарнезе. — Если бы святой отец поел сегодня устриц и павлина, он бы понял, что у неё просто не получится помешать им сойтись.

Я почувствовала, как в моей душе тёплой волной разливается гордость.

— Возможно, святому отцу следует винить меня, ваше высокопреосвященство.

— Ты повариха?

— Да. — При других обстоятельствах я бы потупила взор и сказала, что всё приготовил Марко. Но Чезаре Борджиа смотрел так, что невозможно было не сказать правду.

Он выступил вперёд, всё ещё похожий на ещё одну ночную тень. Его глаза невозмутимо оглядели меня, и я подумала: «Хоть бы он не заметил жилки, бьющейся у меня под горлом».

— Повариха, — задумчиво сказал он. — Что ж, ты не уродина. И, по-моему, справедливо, что если ты воспламеняешь желание, ты должна его утолить.

У меня пересохло во рту.

— Но поссет для мадонны Лукреции, — с трудом проговорила я.

Его пальцы сомкнулись на моём запястье, точно браслет от кандалов.

— Забудь про поссет.

Он даже не спросил моего имени, когда отпустил своего страшного телохранителя и повлёк меня в ближайший покой. Ему не хотелось знать моё имя, и мне, по правде сказать, не хотелось, чтобы он его узнал. В комнате горела одна оплывшая тонкая свеча, и ещё там был стол красного дерева, инкрустированный золотом, и два движущихся к нему тела, и имена были не нужны.

Он одним широким жестом смел всё со стола и посадил меня на него ещё до того, как я услышала, как что-то хрупкое и явно дорогое упало и разбилось об пол. Когда он завладел моими губами, в его поцелуе не было страсти, а было только спокойное любопытство — он как бы пробовал меня на вкус, и я тоже пробовала на вкус его губы, словно соус с ложки. Я почувствовала острый привкус устриц, мускусный аромат трюфелей, икры, розового вина и засахаренных цветов, и его стройное тело тесно прижалось к моему. Я проводила свои дни, потея над горящими очагами и заглядывая в разогретые духовки, и всё равно мне было так холодно — неприступная мадонна кухонь, которую интересовала одна только работа. Даже когда Марко приходил ко мне, его чресла воспламенял выигрыш в карты или удачное пари, а не я сама.

Мне надоело всё время испытывать холод.

Чезаре Борджиа положил ладонь на моё обнажённое плечо, с которого сполз рукав, и я почувствовала, как кровь забурлила во мне, словно кипящее вино. Я закрыла глаза, прижалась носом к ямке под его горлом и зарылась руками в его волосы. Его ладонь легла на моё голое колено под юбкой, скользнула по моему бедру, откидывая юбки прочь. Я стянула камзол с его худых плеч, и он схватил мои запястья, уложив меня спиной на стол. Он нарочно раскинул в стороны мои руки, пригвоздив их к столу всей своей тяжестью.

— Посмотри на меня, — велел он, но я и так на него смотрела. Почему бы нет? Сын Папы был красив в свете свечи, его кожа казалось янтарной, а его глаза были черны, как смола.

— Странно, — сказал он. — Чаще всего они на меня не смотрят. Я их пугаю.

Я обвила его талию ногами.

— Вы не пугаете меня, ваше высокопреосвященство. — Ложь, ложь, ложь, но мне всё равно хотелось на него смотреть.

— А должен бы пугать. — Он по-прежнему всей своей тяжестью налегал на мои запястья, делая мне больно. Внезапно он поднял голову, словно прислушиваясь к какому-то вопросу, которого я не слышала, а потом пожал плечами и начал.

Страсть может наполнить дом, подобно дыму. Я чувствовал это, когда Папа по подземному ходу приходил повидать свою жемчужину: за ужином, болтая с Адрианой да Мила и малышкой Лукрецией, он устремлял на любовницу такой красноречивый взгляд, что её ресницы невольно опускались; потом, когда он выводил её из столовой, его большой палец принимался ласкать внутреннюю часть её запястья, как будто они уже начали совокупляться: а затем она дразнящее улыбалась ему перед тем, как за ними закрывалась дверь её спальни. Позже из-за закрытых на щеколду дверей наружу проникали тихие звуки — приглушённый крик страсти, тихий журчащий смех, и эти звуки распространялись по дому, точно бегущий по нервам огонь. В такие вечера Лукреция раздражалась по пустякам и начинала тосковать по своему мужу, а мадонна Адриана постукивала ногой об пол и принимала мечтательный вид, словно вспоминая дни, когда она была молодой и безрассудной и нисколько не беспокоилась о том, сколько дукатов она нынче потратила или сэкономила. В такие вечера служанки хихикали и флиртовали со стражниками; а одинокие мужчины давали волю рукам, стоная в ожидании епитимьи, которую священник наложит на них за их грех.

Но я никогда ещё не видел, чтобы страсть наполнила дом, как сегодня.

Желание, зажёгшееся в жилах Лукреции Борджиа, было нежнее, мягче; то было пламя свечи, а не буйный огненный вихрь, который проносился по палаццо, когда любовью занимались Папа и его Венера, однако и оно пьянило не меньше. Хмельная, счастливая смеющаяся любовь — она исходила от Лукреции, пахнущая трюфелями и воспламенённая устрицами, река, бурлящая, как подогреваемое вино, которая опьянила сначала её мужа, потом гостей, а потом весь дом.

— Леонелло! — Моя хозяйка улыбнулась, открыв дверь своей комнаты в ответ на мой стук. Волосы La Bella всё ещё были уложены высоко на голове в причёске, состоящей из прихотливых локонов и кос, которую она сделала, чтобы принять графа Пезаро и его свиту, однако своё туго зашнурованное платье она сменила на свободный подбитый мехом неаполитанский халат, который был последним криком моды после того, как мы недавно заключили союз с Неаполем. — Уже поздно, — сказала моя хозяйка. — Я отпустила вас час назад — почему вы ещё не в постели?

Потому что если я сейчас лягу в постель, то буду беспокойно ворочаться от аромата страсти, который распространялся по всему дому от Лукреции и её мужа, страсти, которая уже успела овладеть полудюжиной других парочек, которые обнимались за колоннами или спешили в укромные местечки в саду. Все нынче вечером были охвачены любовью, все, кроме меня, и если бы я сейчас лёг спать, мне бы начали сниться кошмары о женщинах, пригвождённых к столам и одетых в чёрное мужчинах в масках.

Но я не желал о них думать и поэтому пожал плечами.

— Я мог бы задать вам тот же вопрос, — ответил я. — Почему вы не в постели, мадонна Джулия?

— Я ухаживала за моей дорогой свекровью, — с наигранно невинным видом ответствовала она. — У неё, бедняжки, сильно схватило живот. Это произошло очень внезапно.

Я фыркнул.

— Ну а после того, как колики у неё прошли, я поняла, что тоже не могу заснуть. — Джулия потеребила рукав, заложила за ухо выбившийся из причёски волос, потом принялась грызть ноготь. — Мне не хватает Его Святейшества.

По-видимому, не мне одному в палаццо предстоит нынче провести ночь, ворочаясь с боку на бок в пустой, холодной постели. Я не удержался и спросил:

— Почему вы это сделали? Почему ослушались Папу?

— Сегодня вечером за ужином она была такой... — личико Джулии вдруг утратило своё обычное весёлое выражение и стало печальным. За столом она вела себя очень тихо, намеренно уйдя в тень, чтобы дать Лукреции раскрыться, подобно распускающемуся цветку. — Она была так полна надежд, так полна любви. Думаю, я выглядела так же, когда вышла замуж за Орсино, но для меня всё закончилось не так хорошо. Надеюсь, у Лукреции всё будет прекрасно — но в любом случае надо дать ей шанс. Ведь она всё-таки замужем, так что грех держать её вдали от мужа, если они оба хотят друг друга.

Было похоже, что моя хозяйка уже подбирает аргументы для предстоящих споров.