Сзади Леонелло тихо сказал:

— Dio.

Видит бог, у меня на совести немало грехов. Богохульство, блуд, воровство. Алчность, когда речь идёт о таких вещах, как хорошее вино и книги с гравюрами. Немножко лёгких форм ереси. И, разумеется, убийства, причём я в них нисколько не раскаивался. Но за все эти грехи я, безусловно, не заслуживал такого ужасного наказания, как двухдневное заточение в дребезжащей карете с мадонной Адрианой, графиней ди Пезаро, Христовой невестой и её ребёнком (причём ребёнок кричал значительно больше, чем, должно быть, кричал младенец Иисус). Все эти два дня три женщины по десять часов в день обсуждали преимущества меховой подкладки на неаполитанских верхних платья по сравнению с бархатной и беседовали о том, что у туфель нового фасона носок намного более острый, чем у прежних.

— Голубая испанская парча с вышитыми вставками, — молвила Джулия, укачивая ребёнка. — Я видела одну из сестёр Москари в таком платье, когда в прошлом месяце ходила к мессе, и я хочу сшить себе такое же. Но только не с висящими до земли грязными рукавами. По-моему, с такими рукавами невозможно ходить, разве что ты очень высокая, иначе они волочатся по земле.

— Нет, замызганные рукава были у одной из сестёр Мочениго, — не согласилась Лукреция. — Лючана Москари была в розовом платье с золотой вышивкой. Таким розовощёким девушкам, как она, не следует носить розовое; она была похожа на хурму. Но мне понравился её маленький воротник из куницы.

— Это у Бенедетты Беллони был куний воротник, — поправила мадонна Адриана.

— Нет, у Бенедетты Беллони был соболий капюшон с подкладкой из зелёного бархата. И её башмаки на толстой деревянной подошве были совершенно нелепы.

— Это как бесконечное перечисление ахейских кораблей у Гомера, — пожаловался я одному из стражников синьора Сфорца, когда мы остановились, чтобы напоить лошадей. — Только вместо кораблей — платья. Но даже когда речь идёт о кораблях, это самая скучная глава «Илиады»!

— Всё лучше, чем ехать под дождём, — сказал мне стражник; с его одежды капало, и она была забрызгана грязью. — Едешь себе в безопасности, в сухости, с самыми красивыми женщинами Рима — так что не проси меня тебя пожалеть, малыш! Если б я был на твоём месте, я бы уткнулся в колени мадонны Джулии и так бы и остался.

Похоже, мои горячие молитвы были услышаны — на рассвете третьего дня нашего путешествия выглянуло солнце. Я не питаю любви к лошадям, но я всё же вышел из кареты в отчаянном стремлении к чистому воздуху, июньскому солнышку, стуку подков по дороге и, главное, — к молчанию.

— Придётся посадить вас на мула, навьюченного багажом, — с сомнением глядя на меня, сказал один из погонщиков. — На лошади с такими короткими ногами вы не усидите — она вас мигом сбросит через голову.

— Я готов ехать на чем угодно, — сказал я. — Лишь бы подальше от разговоров о сетках для волос, платьях и висячих рукавах.

Мадонна Адриана осталась в карете, остальные же дамы поехали верхом: Лукреция — на низкорослой белой испанской лошадке, на которой она принялась скакать туда и обратно между каретой и головой процессии, где вместе со своими солдатами ехал граф. Мадонна Джулия ехала медленнее на своей идущей иноходью серой кобыле, и выбившиеся из её причёски пряди волос развевались на тёплом ветру, точно золотистые ленты. Я сидел на вьючном муле, зажатый между двух корзин, глядя вперёд на ещё трёх вьючных мулов, привязанных один за другим и погоняемых усталым стражником. От мулов смердело как от кучи подгнившего навоза, подымающаяся с дороги пыль щекотала мне нос, но зато мою спину приятно грело солнце, а когда я поднимал взгляд от покачивающихся крупов мулов, то видел раскинувшийся вокруг нас бесконечный золотисто-зелёный простор.

— Почему у вас такой ошеломлённый вид, Леонелло? — спросила, замедлив шаг, ехавшая рысью мадонна Джулия. — Это же просто сельский пейзаж. Не может быть, чтобы вы никогда прежде не выезжали из Рима!

Я в нерешительности молчал, глядя на пыльный горизонт, за которым лежали такие же посевы пшеницы, пастбища и виноградники. В последние несколько месяцев, после того вечера, когда я имел глупость рассказать La Bella историю моего рождения и увидел в её глазах жалость, я чувствовал себя в её обществе немного неловко. Я не хотел, чтобы меня кто-либо жалел, и потому всякий раз, когда я смотрел на мадонну Джулию, меня пронзала злость. Но сейчас, под тёплым июньским солнцем, с ногами, свободно болтающимися по обе стороны спины мула, я чувствовал себя до странности счастливым, словно мальчик, приехавший на каникулы в деревню, — хотя в детстве я никогда не приезжал на каникулы в деревню.

— Я никогда ещё не бывал так далеко от Рима, — признался я, чувствуя странную восторженную радость — Человеку, выросшему в городе, всё здесь кажется необыкновенным.

— А я выросла недалеко от этих мест. — И Джулия показала на запад, вернее, я подумал, что это запад. Горожанин вроде меня определяет направление, ориентируясь по ближайшей церкви или площади. Я понятия не имел, как это делают сельские жители. — В Каподимонте, это во-он там. Там куда больше деревьев, чем в этих местах. И огромное озеро, озеро Больсена. Оно очень красиво. — Она сморщила нос и подняла лицо к небу, не обращая ни малейшего внимания на веснушки, уже обсыпавшие её щёки, точно золотистые хлопья. — Раньше я этого не замечала, но теперь вижу — мне недоставало сельских радостей.

Она уже сейчас была совсем не похожа на изнеженную любовницу Папы; её волосы были небрежно собраны в узел и заправлены в сетку, на юбке её практичного костюма для верховой езды осела дорожная пыль, и нигде: ни на платье, ни на волосах — не было видно ни одной жемчужины. Но деревенские жители, приходившие к краям дороги, чтобы поглазеть на блестящую процессию, всё равно знали, кто она такая. Женщины показывали пальцами и перешёптывались, мужчины сажали на плечи босоногих детей, чтобы те поглядели на блестящую процессию.

— Это граф ди Пезаро, — громко шептали крестьяне и крестьянки, но в округе было полно подобных мелких князьков, так что синьор Сфорца не удостаивался особого внимания, как он ни гарцевал во главе процессии на своём покрытом чепраком коне.

— Это дочь Папы, — шептали с гораздо большим воодушевлением, и новая графиня ди Пезаро махала рукой и кланялась, сидя в седле, приветливая, но отчуждённая, как и подобает знатной замужней даме.

— А это папская наложница! — шептали потом, и мужчины вытягивали шеи и жадно пялились на женщину, которая соблазнила самого наместника Бога на земле нарушить свои обеты, а Джулия смеялась и посылала воздушные поцелуи, совсем как девушка, попавшая на ярмарку. Чтобы достичь Пезаро, нам предстояло проехать ещё четыре или пять дней, но вечером третьего дня мой мул потерял подкову.

— Я не буду снимать вьюки с другого мула, чтобы освободить вам место, — сказал погонщик, когда я неуклюже слез с мула, стараясь не задеть навьюченные на него корзины. — Возвращайтесь в карету.

— Он может ехать сзади меня, — предложила мадонна Джулия, остановив свою кобылу, покрытую алым чепраком.

— Ни за что, — заявил я. — Вы начнёте снова говорить о поэзии или о тканях для платьев, и тогда я вас точно убью. А кардинал Борджиа приказал мне охранять вас, а не убивать, так что думаю, мне надо найти повозку, на которую можно сесть.

Джулия рассмеялась и велела одному из стражников найти повозку, на которой было бы достаточно места, чтобы усесться.

— Меня удивляет, что Чезаре Борджиа взял на себя труд что-то приказать вам касательно моей особы. Обычно он смотрит сквозь меня, словно я декоративная стеклянная ваза.

— На самом деле ему всё равно. — Я помассировал свои сведённые судорогой мышцы ног, пока не размял их. — Его не интересует никто, кроме членов его семьи. Но он знает, что Папа не сможет сосредоточить всё внимание на вопросе о надвигающемся вторжении французов, пока вы не будете в безопасности. Отсюда и его приказ мне.