Мой Папа гневным движением сбросил с себя простыню и встал.

— Ты можешь говорить, что тебе угодно!

— Но это правда! — Я тоже села, прижимая простыню к груди. — Неужели Адриана тебе этого не сказала, когда ябедничала?

— Адриана всегда блюдёт мои интересы. — Родриго сердито схватился за свой халат. — Чего явно нельзя сказать о тебе.

— Не можешь же ты думать — да как ты смеешь... — Злые слова жгли моё горло, точно горячие искры, но прежде, чем я сумела собрать их воедино, мой Папа оборвал мою речь.

— Да кто вбил в твою голову эту глупую идею насчёт фамилии Лауры?

— Ваноцца. Она сказала, что ты мог бы обойти закон, если бы захотел. И она права, ты мог бы это сделать!

Он лающе расхохотался.

— Эта моя жена любит вмешиваться во что не просят.

Я соскочила с кровати, прикрывшись волосами вместо халата.

— Жена?

— Она жила со мной целых десять лет, Джулия. Она была мне женой во всём, кроме имени.

— А кто же тогда я? — с гневом бросила я.

— Неважно. — Родриго рукой взъерошил волосы на своей голове. — Закон есть закон, Джулия, и я не стану его изменять, чтобы дать своё имя плоду твоей глупости.

— Она никакой не плод! — вскричала я. — Она Борджиа! Один раз с Орсино, всего один раз против всего того, что у нас...

— Я не желаю ничего о нём слышать! — рявкнул Родриго, и я бы вздрогнула от прозвучавшей в его голосе ярости, если бы она внезапно не стала мне совершенно понятна.

— Неужели ты думаешь, будто я когда-нибудь предпочту Орсино тебе? Только потому, что он молод и... Я почти сказала «красив», но это было бы с моей стороны нетактично. — Только потому, что он молод? Ты поэтому ничего мне не сказал после того, как Адриана рассказала тебе, что я была с ним близка?

Он отрицательно мотнул головой и что-то буркнул, но при этом не стал встречаться со мною взглядом.

— Родриго. — Я обхватила большую руку моего Папы обеими своими руками, и моё страдающее сердце немного смягчилось, хотя пульс по-прежнему часто бился от возмущения. — Родриго, ты же знаешь — тебе нечего бояться в том, что касается его. Я бы...

— Мы Папа, Джулия Фарнезе, и мы ничего не боимся. — Он вырвал свою руку из моих и стремительно повернулся, точно бык, который вот-вот выбежит на арену. И, о Пречистая Дева, это был дурной знак, что он начал называть себя папским «мы». — Уже поздно. У нас есть работа. До свидания.

Я чувствовала себя так, словно он меня ударил. Глаза мои наполнились жгучими слезами, сердце болезненно сжалось, но я его обуздала.

— А Лаура? — не удержавшись, прошептала я.

— Останется Орсини. — Родриго посмотрел на меня через плечо, и в его глазах блеснула сталь. — Право, Джулия, тебе очень повезло, что ты родила девочку. Если бы у тебя родился сын, я бы гневался на тебя намного сильнее!

— Ваше Святейшество, — с трудом, бесцветным голосом произнесла я, стараясь скрыть, как больно его слова меня ранили. Он гневно дёрнул челюстью, этот жест был нисколько не похож на прощальный и тем более — на нежный поцелуй, с которым он обыкновенно от меня уходил, и я стояла, обхватив себя руками, замёрзшая, голая и несчастная, когда за ним захлопнулась дверь. Я зажмурила глаза, ощутив, как горючие слёзы обжигают мои щёки. Мой Папа дарил мне жемчуга и бриллианты и бархатные платья, он подарил мне серебряное зубное кольцо для Лауры и красную кардинальскую шапку для моего любимого брата — но он отказался дать моей дочери своё имя.

Что ж, видно, даже Венера Ватикана не может получить всё.

— Ты, — сказала я Бартоломео, — меня позоришь. Ты недостоин даже мести полы в моей кухне. Ты пятнаешь доброе имя всех хороших поваров в мире и умрёшь жалким неудачником, который не умеет даже как следует сварить яйцо.

Нет нужды говорить, что я была в восторге от своего нового ученика.

— А что с ним не так? — Бартоломео удручённо уставился на переваренное яйцо, лежащее перед ним, как небольшой камень. — Я видел, как их варит моя матушка...

— Смотреть и варить самому — это совершенно разные вещи. — Может быть, маленькие мальчики и наблюдают на кухне за своими матерями, но они не обращают особого внимания на то, что именно те делают, и в самом деле, с какой стати им обращать внимание? Большинство мальчиков не собираются быть поварами. Когда они приходят ко мне учиться, у них нет знания основ, какое есть в этом возрасте у девочек, потому что любая девочка с младенчества знает, что ей предстоит быть хозяйкой на кухне своего будущего мужа. Я настаивала на том, чтобы все мои ученики начинали с основ. Вернее, ученики Марко, но поскольку учила их я, пока Марко занимался планированием меню, я могла делать это по-своему. (А половину времени и меню планировала я). Юный Бартоломео выглядел униженным, когда я учила его, как правильно держать нож или взбивать сливки, особенно видя, что остальные ученики и подмастерья его возраста раскатывают сдобное тесто или взбивают соусы и смеются над ним, но небольшое унижение полезно для души. Я была уверена, что святая Марфа со мной бы согласилась. От неё, в конце концов, осталась только высохшая рука, живущая в коробке из-под специй, и она, похоже, нисколько против этого не возражала.

— Яйцо должно вариться ровно столько, сколько надо, чтобы прочесть Credo[93], и не больше. Прямо из книжки рецептов моего отца: страница 398, параграф «Постные блюда». Я бросила Бартоломео ещё одно яйцо, и он с трудом его поймал, прижав к своей испачканной мукой рубашке. — Попробуй ещё раз.

Он шумно выдохнул и бросил яйцо в котелок.

— Credo in unum Deum…[94] — Один из подмастерьев прыснул со смеху в сковородку с бурлящим апельсиновым соусом, и Бартоломео запнулся. Когда он был всего лишь мойщиком посуды, его распирало от вопросов, но теперь, когда он стал самым неумелым из учеников, его одолевала робость. — Credo in unum Deum...

— Громче! Я тебя не слышу! — рявкнула я.

— Patrem omnipotentem, factorem coeli et terrae...[95]

— Сойдёт, — сказала я, когда его второе яйцо было готово, мягкое и безупречное. — А теперь делай это ещё и ещё, покуда тебе больше не понадобится мешать работе моей кухни громким чтением молитв, бестолковый ты оболтус.

— Почему вы кричите на меня, синьорина? — не выдержал он. — Ведь ни на кого из остальных подмастерьев вы не кричите!

Потому что никто из остальных не подавал никаких надежд, вот почему. В конце первого дня работы Бартоломео в качестве ученика я опустилась на колени перед рукой святой Марфы и возблагодарила святую Угодницу за то, что она настолько смягчила сердце Марко, что он разрешил мне оставить Бартоломео среди учеников. Оказалось, что мой бывший мойщик посуды имеет не только превосходный поварской нюх, но и мягкое запястье, что в будущем позволит ему взбивать прекрасные соусы, и природную способность определять, сколько времени надо обжаривать над огнём тот или иной кусок мяса. Но я ему, разумеется, ничего об этом не скажу. Подмастерья работают куда лучше, если держать их в страхе.

— Ты что же это, ставишь под сомнение мои методы? — И я указала Бартоломео на дверь, ведущую в кухонный двор. — Если так, то ты свободен, можешь уходить. Обратно в сыромятню твоего дяди, к запахам гнилого мяса и мочи. Ты этого хочешь?

Он сжал зубы и возмущённо посмотрел на меня.

— Нет, синьорина.

Немного вызова — это хорошо. Повара, у которых есть темперамент, готовят лучше, чем те, у кого его нет.

— Свари ещё одно яйцо, — сказала я, — и будь любезен больше не ставить под сомнение мои инструкции.