Если бы главным в этом деле был назначен Марко, он бы просто нашёл в сборнике рецептов моего отца страницу 104, параграф «Сладости» и, недолго думая, настряпал бы обычных для такого рода банкетов сластей — засахаренных груш, засахаренных вишен и сладких печений. Это было бы просто... но меня не устраивали слишком простые решения. Я оставалась в кухнях до поздней ночи, обсыпанная сахаром, с руками, липкими от мёда, с воодушевлением пробуя идею за идеей. Миниатюрные пирожные из груш «каравелла»; сладкая летняя клубника, нарезанная ломтиками, тонкими, как облатки; дольки апельсинов «королёк», запечённые в слоёном тесте в виде звёзд; фиалки и цветки яблони в оболочках из сахара; миндаль, засахаренный и запечённый в оболочке из сдобного теста в форме маленьких лебедей; легчайшие хрустящие пластинки жжёного сахара, тающие на языке; и любимый марципан Джулии Фарнезе, образующий конфеты самых причудливых форм, выкрашенные в цвета Борджиа и Сфорца. Все сладости будут маленькими, красивыми, нежными и аппетитными — такими, же, как бывает новобрачная в расцвете юности. Мой свадебный подарок юной Лукреции Борджиа, даже если она об этом никогда не узнает.

Для трёхсот фунтов сладостей требовалось множество сахара; кухни превратились в водоворот вкуснейших запахов. После стольких часов ночных бдений я их почти уже не ощущала, но юный Бартоломео, казалось, вот-вот лишится чувств от восхитительной волны ароматов.

— Что это? — шёпотом повторил он.

— Сахар, корица, засахаренные кедровые орешки, розовая вода, шафран, гвоздика, миндальная паста и перец, — быстро перечислила я. — А также многое другое.

— Нельзя класть в сладости перец, — возразил он.

— Очень даже можно, — фыркнула я. — Как тебе это — маленькие сушёные персики с хорошей порцией сливок, взбитых с розовой водой, посыпанные свежемолотым перцем?

Он, похоже, заинтересовался.

— А можно мне один персик, синьорина?

— Разумеется, нет. Проводи маэстро Сантини до его кровати и возвращайся к чистке своих котелков. — Я повернулась к судомойкам и помощникам повара и, чтобы привлечь их внимание, хлопнула в ладоши. — Мы опаздываем, так что перестаньте болтать. И имейте в виду — эти сладости будет есть не только мадонна Лукреция, но и послы Милана, Мантуи, Феррары и бог знает каких ещё городов и государств, так что живо принимайтесь за работу!

Все разошлись — теперь они уже привыкли меня слушаться. Рыжий паренёк уже тащил Марко мимо винных погребов, и я с невольной нежностью покачала головой, глядя, как моего кузена уводят и его кудрявая голова свисает на грудь. Обычно дух работников кухни падает, если они видят, что их начальник пьян и не может ими руководить. Но было что-то до того подкупающее в виноватом, как у напроказившего мальчика, виде Марко, когда он проигрывался и в его нескрываемой радости, когда он был в выигрыше, что в моих кухнях не сыскалось бы ни одной служанки, которая бы ставила ему в вину его прегрешения или бы отказалась прикрыть его во время его отлучек.

Но сегодня мне не придётся никого прикрывать. Если я в конце концов доставлю триста фунтов сладостей мадонне Лукреции и гостям на её свадьбе, ни у кого из тех, кто работает в этих клубах кухонного пара, не будет никаких неприятностей из-за сегодняшнего прегрешения Марко. И если служанки и поварята больше не ворчали из-за того, что им приходилось выполнять мои приказы, то это потому, что, проработав со мною год, все они знали — если кто и может вовремя изготовить эту бесконечную вереницу свадебных сладостей, то это я. Я улыбнулась, машинально погладила маленький кошель с рукой святой Марфы под моей юбкой и потянулась к миске с грушами «каравелла», чтобы снова попробовать приготовить моё миниатюрное пирожное. Марко возражал против моих попыток, он сказал, что невозможно сделать пирожное таким маленьким, чтобы его можно было съесть, положив в рот целиком; его корочка непременно подгорит в духовке, прежде чем пропечётся начинка.

Но мы: мой нос и я — были с ним не согласны.

— Ну как? — с волнением в. голосе сказала моя хозяйка. — Как вам?

Она повернулась передо мною кругом, так что юбки расклешились колоколом, и я оторвал взгляд от метательного ножа, который точил, и внимательно оглядел её с ног до головы — Джулия Фарнезе, теперь известная всему Риму как Джулия La Bella, Венера Ватикана, возлюбленная Папы. Её знаменитые волосы были уложены на затылке в сложное сооружение из золотых кос; на ней было платье из зелено-золотой испанской парчи с пышными, украшенными оборками рукавами; из-под отделанного бахромой подола выглядывали шитые золотом туфельки.

— Как всегда красиво. — Я пожал плечами. — Точно так же, как и остальные шесть платьев.

— Разве в зелёном я не выгляжу болезненно-бледной? — Джулия снова повернулась кругом. — Пожалуйста, скажите мне, что я выгляжу болезненно-бледной.

— Бог ты мой, да с какой стати вам вдруг захотелось выглядеть болезненно-бледной, мадонна Джулия? — Я спрятал метательный нож в потайные ножны возле запястья.

— Да ведь сегодня же день свадьбы Лукреции! Все должны смотреть на неё, а не на меня или на эту разряженную девицу, которая понесёт её шлейф, или на кого-нибудь ещё. По сравнению с нею я должна выглядеть некрасивой. — Джулия вновь скрылась за ширмой. — Совсем некрасивой, — донёсся до меня её голос.

— Тогда просто наденьте на голову мешок, и дело с концом, — предложил я и уткнулся в книгу.

За ширмой на Джулию сразу же накинулись служанки с новыми охапками парчи.

— Мадонна, а вы не хотели бы надеть платье из серого бархата с вышивкой золотой нитью? — и я уселся более удобно, прислонясь спиной к украшающему стену гобелену и свесив ноги. Боковым зрением я видел, как золотоволосая головка Джулии то появляется, то исчезает за верхним краем ширмы. Её спальня выглядела так, будто внутри её взорвалась радуга: на огромной, с балдахином и занавесями кровати лежали шёлковые платья, бархатные платья, парчовые платья; пары рукавов свисали с мягких скамеечек для ног, точно отрубленные руки; стоящие вдоль стен скамьи были сплошь завалены отделанными кистями перчатками, вышитыми головными уборами и шитыми бисером покрывалами. Любимый козёл мадонны Джулии, теперь уже вполне взрослый и страшно ленивый и навсегда защищённый от попадания в пирог с мясом, лежал, свернувшись калачиком в углу и безмятежно поедал бархатную туфлю. Туда и сюда торопливо сновали служанки: служанки, ведающие бельём, служанки, ведающие косметикой, швеи, портнихи, две служанки, в чьи обязанности входило заботиться о белизне кожи La Bella, три служанки, единственной работой которых было ухаживать за её волосами — и все они были взбудоражены и раскраснелись от волнения. Лукреции Борджиа предстояло сегодня стать женою Джованни Сфорца, графа ди Пезаро, и не кто иной, как Джулия Фарнезе, поведёт её к алтарю.

Это решение было настолько глупым, что я невольно подумал: а не сошёл ли Папа, всегда такой проницательный, с ума? В свои тринадцать лет Лукреция была пригожей девчушкой: белокурой, с милым личиком, уже достаточно высокой, чтобы быть похожей на взрослую женщину, и достаточно пекущейся о своём достоинстве, чтобы двигаться плавно и грациозно, а не бегать вприпрыжку. Но стоя рядом с La Bella, она казалась всего лишь бледной тенью.

— Не это, — сказала из-за ширмы моя госпожа, после того как служанки быстро убрали зелено-золотое платье и начали показывать ей другие наряды. Если учесть, что она была самой известной из пользующихся дурной репутацией женщин Рима, Джулия Фарнезе была на удивление скромна — к большому разочарованию всех слуг-мужчин, наложница Папы никогда не расхаживала по палаццо полуодетой. — Нет, это платье тоже не годится — и то тоже...

— Наденьте коралловое, — сказал я, не отрывая глаз от книги. — Это цвет кошачьей блевотины. Уродливой оно вас не сделает, но надо же с чего-то начинать.

— Не понимаю, почему мы должны его слушать, — раздался из-за ширмы голос одной из служанок — тощей Пантесилеи. Имя царицы амазонок подходило ей больше, чем я подумал вначале. Пантесилея, царица амазонок, тащила всех встреченных ею мужчин к себе в плен, а Пантесилея-служанка тащила их всех к себе в постель. — У меня ещё никогда не было карлика, — сообщила она мне после того, как мы познакомились. — Хочешь со мною переспать? — И мы с нею раз или два хорошо посмеялись и покувыркались, но сейчас она смотрела на меня поверх края ширмы, и во взгляде её читалось сомнение. — Что телохранитель может знать о женских нарядах?