Я опрокинула прикроватный столик, найдя некое извращённое утешение в грохоте, произведённом свалившейся на пол вазой, кубком и молитвенником. Потом швырнула жемчужное ожерелье на сундук с моим приданым и уставилась на него, точно на притаившуюся змею. Я не стану его примерять.

Во всяком случае, в течение ближайшего часа.

Столько я и продержалась.

У моего кардинала был хороший вкус в выборе драгоценностей, этого у него не отнимешь. Но я всё равно брошу это ожерелье к его ногам, если он посмеет прийти ещё.

— Возьмите это, кардинал Борджиа! — сказала я вслух, натягивая жемчужную нить через голову.

Родриго Борджиа. Я наконец вспомнила его имя.

Когда мужчина дарит тебе драгоценности, то, даже если ты собираешься бросить их ему в лицо, тебе следует запомнить его имя.

Я декламировал эти строки про себя, переходя рыночную площадь.

Почтенная мать семейства, как и подобает, с перчатками на руках и покрывалом на голове, надо полагать, идущая с исповеди, бросила на меня подозрительный взгляд. Должно быть, мои губы двигались в такт моим мыслям, и со стороны я был похож на бормочущего что-то нечленораздельное сумасшедшего. Я отвесил матроне изысканнейший поклон и торжественно сказал: «Трижды Аяксы его отражали от тела своею Бурною силой». Вы это знали, добрая синьора? Трижды!

Она перекрестилась и заторопилась прочь. Притворяющийся слепым нищий сдвинул прикрывавшую вполне зрячий глаз повязку, на миг с изумлением воззрился на меня, но тут же вспомнив свою роль, начал снова пускать слюни и, делая вид, будто ничего не видит и вторым зрячим глазом, привычно уставился в пространство.

продолжал я декламировать в уме шествуя так же горделиво, как могучий Аякс, —

Двое учеников мясника остановились и принялись хохотать над карликом, решительно шагающим, положив руку на рукоять кинжала, как будто это меч какого-нибудь древнего героя, но на сей раз их смех ничуть меня не задел. Я был взрослым мужчиной, через год или два мне стукнет тридцать, но сказание о Троянской войне всякий раз снова превращало меня в восторженного школьника, который только что впервые прочёл его. Благодаря удачным картам, которые достались мне вчера вечером в игре в примьеру — целый chorus — у меня нынче скопилось достаточно денег и я наконец смог купить одну изрядно потрёпанную книгу, к которой присматривался уже целый месяц — и то была не упрощённая Ilias Latina[32], которую я читал в детстве, а версия самого Гомера, переведённая на итальянский с греческого. Конечно, она было отпечатана всего лишь с ксилографичесого клише; обращённая к Ахиллу просьба Приама отдать ему тело Гектора была ужасно смазана, а сцена поединка Гектора и Аякса оказалась почти нечитаемой из-за водяных пятен. Но всё-таки это была книга, новая книга для моей скромной библиотеки, и я, не удержавшись, погладил потёртый томик за пазухой моего камзола.

Я свистнул сквозь зубы и продолжил свой путь к таверне, где работала Анна. Если я хочу нынче вечером поужинать, то придётся мне сыграть для этого ещё одну или две игры, потому что все имевшиеся у меня монеты я потратил на книгу. А потом я пойду домой, в мою крошечную арендованную каморку над типографией в Борго и проведу остаток вечера, растянувшись на своей узкой койке с кружкой вина в руке, читая при ясном свете тонкой восковой свечи, которую я брал из коробки, только когда у меня появлялась новая книга.

— Анна! — крикнул я, входя в таверну и прерывая свою декламацию как раз перед оплакиванием Патрокла. — Анна, моя голубушка, нет ли у тебя нынче вечером каких-нибудь баранов, которых можно обстричь? Дай мне...

Вот тут-то я и увидел, что за столами нет клиентов; в таверне царила странная жуткая тишина, нарушаемая только приглушёнными рыданиями двух работающих здесь подавальщиц, которые плакали, уткнувшись друг другу в плечо.

— Что здесь происходит? — Я посмотрел на заплаканные лица служанок. — Что стряслось? Где Анна?

— В... Вон там, — дрожащим голосом ответила одна из них. Я распахнул дверь на кухню, и вся моя порождённая обладанием вожделенной книгой весёлость тут же лопнула, как мыльный пузырь.

Анна умерла, борясь. По крайней мере, она сопротивлялась.

— Когда вы нашли её? — онемевшими губами проговорил я.

— Рано утром. Одна из служанок, она приходит в кухню на рассвете, чтобы, значит, разжечь огонь и поставить кипятиться котлы, — и что же я слышу у себя наверху? Жуткий вопль, а когда спускаюсь, чтобы посмотреть, что стряслось, глупая девчонка уже залила своей рвотой весь пол.

«Тут есть, отчего человека может вывернуть наизнанку», — подумал я. Анна лежала на длинном, установленном на козлах кухонном столе, голова её была запрокинута, смятые юбки открывали голые ноги, руки были широко распростёрты, как у Христа на Распятии, и пригвождены к столешнице кухонными ножами, воткнутыми в ладони. Она всё-таки ухитрилась оторвать от стола одну руку в последней отчаянной попытке защититься. Я поднял её свободно свисающую с края стола кисть и увидел под ногтями полумесяцы запёкшейся крови. Она крепко поцарапала своего убийцу.

Молодец.

— Теперь народ будет несколько недель обходить моё заведение стороной, — пожаловался кабатчик. — Кто захочет пить вино и играть в кости в таверне, где пригвоздили к столу мёртвую девку?

«Хотя, если бы она не оцарапала того, кто на неё напал, он, возможно, и не перерезал бы ей горло». Моего друга Анну убили не ножи, которыми ей пронзили руки, а глубокий кровавый разрез на горле, окружённый четырьмя мелкими, явно сделанными в панике порезами, как будто прежде убийца никогда никому не перерезал горла.

«Я бы научил тебя лучше», — подумал я. Одной рукой хватаешь за лоб, откидываешь голову назад, а затем одним прямым сильным движением резко проводишь ножом поперёк горла. Именно поперёк — в этом всё дело. Если проводить дугой, то разрез не получится достаточно глубоким.