Её угловатые плечи поникли, и я подумал, что, быть может, она не отдаёт себе отчёта, с кем говорит. Обыкновенно Кармелина Мангано старательно меня избегала. Вероятно, оттого, что я, зная, как легко она раздражается, редко мог устоять перед искушением её подразнить.

— Не унывайте, — молвил я, с намеренной фамильярностью хлопая её по бедру. — Не будете же вы жалеть ваши кондитерские изделия нищим Рима. Или же плоды вашего труда предназначаются только для сильных мира сего?

— Если эти сильные мира сего дают себе труд их съесть! — Из ярко освещённых окон над нашими голосами послышалась громкая музыка и взрыв смеха, и она на миг подняла глаза. — Думаю, они будут праздновать до самого рассвета.

— По крайней мере, до того, как новобрачная ляжет в постель.

— Она слишком молода, чтобы быть женой.

— О, они пока не собираются укладывать её в постель с синьором Сфорца. По папскому эдикту брачные отношения между Лукрецией и её мужем, учитывая её юный возраст, не будут осуществлены ещё по меньшей мере полгода.

— У неё добрый отец.

— Просто практичный. Пока брак фактически не осуществлён, он может легко его аннулировать, если подвернётся более выгодная партия.

— Что, стало быть, всё это было зря? Платье, стоимостью в пятнадцать тысяч дукатов, свадебный пир и мои сладости? — И она снова горько посмотрела на площадь, где валялись её раздавленные пирожные.

— Что значит для Папы некоторая сумма денег, потраченная зря?

Это была самая вежливая беседа, какую мы когда-либо вели, долговязая колючая кухарка и я. Думаю, усталость и поздний час могут любой разговор сделать сердечным, просто потому, что собеседники утомлены. Её тон был почти что дружеским... во всяком случае, пока мы беседовали на нейтральные темы. Свадьбы, еда и всё что угодно, кроме разговора о ней самой.

И я находил это странным, потому что до сих пор никогда не встречал женщины, которая не любила бы говорить о себе с внимательным мужчиной. Даже если он такой коротышка, как я.

— Думаю, вы не потрудились попробовать какие-либо из моих сладостей, — Кармелина искоса взглянула на меня, по-прежнему держа руки скрещёнными на груди, — по-моему, эта поза означала вызов. Свет факелов, горевших над головами папской стражи, отбрасывал резкую тень на её говорящий о властности нос и длинную линию скул. — Вы едите не больше птички, мессер Леонелло.

— Я вынужден быть воздержанным в еде и питье. — Я показал на своё короткое туловище. — Боюсь, карлики склонны к полноте — это из-за аппетита взрослого мужчины при низком росте и маленьком теле. Но должен признаться, я съел несколько ваших пирожных. Тех крошечных, сделанных из апельсина «королёк» с медовой глазурью. Горечь перца хорошо сочеталась в них со сладостью.

Я чуть не сказал: «Как и в вас». Signorina Cuoca вся состояла из смуглых углов — и её лицо, и тело; ничего общего с округлыми формами и светлой кожей, которые свет считал красивыми. Но в ней была какая-то свежая терпкость, которой более миловидным женщинам часто не хватало, терпкость глотка лимонной воды в жаркий день, и я подумал: «Интересно, у её кожи тоже вкус лимона?» Но пока я думал над тем, какой комплимент ей сказать, на её лице появилась гримаса, и я, склонив голову набок, спросил: — В чём дело?

— Стало быть, вам понравились мои апельсиновые пирожные? — молвила Кармелина. — Я купила шесть ящиков апельсинов «королёк» у женщины на рынке, которая каждую неделю продаёт мне фрукты. Так вот, вчера вечером судомойки сказали мне, что она убита. Её нашли с перерезанным горлом, а её руки были раскинуты, и в ладонях торчали ножи. — Кармелина перекрестилась. — Она была распята и оставлена умирать на своём собственном фруктовом прилавке. Святая Марфа, моли Бога за её душу.

— В её ладонях торчали ножи? — повторил я.

— Она была так рада, когда продала мне все эти апельсины. Мне не терпелось сообщить ей, какие вкусные из них получились пирожные... — Кармелина вздохнула. — Спокойной ночи, мессер Леонелло.

Ещё долго после того, как она ушла, я стоял и смотрел на площадь.

Одна женщина уже была распята на столе и погибла оттого, что ей перерезали горло. Что же... теперь их стало две?

«Это ничего не значит», — сказал я себе. Женщины погибали в Риме каждую ночь, им перерезали горло ревнивые мужья или ищущие поживы разбойники или разозлённые должники. Много женщин. По большому счёту в масштабах нашего жестокого города это не значило ничего.

И даже если две женщины погибли одинаково — что с того? Если постараться, можно найти сходство в любых двух насильственных смертях. Одно убийство может быть случайностью. Два убийства; это просто совпадение. Нужны, по меньшей мере, три, чтобы назвать это преступным почерком.

Но я не мог не подумать о третьем убийце Анны, о том, которого я так и не нашёл. О том, что был в маске.

Пожалуй, не будет вреда, если я поспрашиваю о той женщине, которую знала Кармелина. О несчастной торговке апельсинами.

Я носком сапога откинул одно из растоптанных пирожных Кармелины в темноту; в эту минуту я не очень-то себе нравился. Потому, что была убита женщина, а меня это известие вдруг странно вдохновило. Почти вдохнуло новую жизнь. Мне больше не было скучно.

На рассвете я увидел, как свадебные гости, шатаясь от выпитого вина, выходят из Ватикана. Красавица с обнажёнными плечами, чей кавалер, подражая Папе, продолжал доставать из её корсажа засахаренные вишни... мадонна Адриана, спящая в портшезе[80] с полуоткрытым ртом... и Чезаре Борджиа, в своих одеждах клирика несущий маленькую, отягощённую бесчисленными драгоценными камнями новобрачную в её девическую постель.

— У меня самый совершенный и прекрасный ребёнок на свете.

— Пусть она и хорошенькая, но до совершенства ей далеко, — заметил Леонелло, когда я сказала ему это в длинный, располагающий к лени день после свадьбы. Большинство домочадцев спали, а те немногие, кто проснулся, лежали в лёжку в разных частях палаццо, тихо стоная от похмелья. Да, свадьбы здорово изматывают. — Ваша дочь, когда она голодна, орёт, как венецианская торговка рыбой, а голодна она большую часть времени, — продолжал Леонелло. — Почему бы вам не отослать её с кормилицей в деревню, как делает большинство матерей? Тогда всё палаццо спало бы куда спокойнее.

— Отослать мою Лауру? Никогда.

Моя дочь, когда её впервые положили мне на руки, была всего лишь покрытым слизью комочком, беспорядочно размахивающим ручками и ножками, этаким красным лягушонком, и одно ушко у неё было загнуто вовнутрь. Я страшно беспокоилась из-за этого ушка. Моя дочь не могла расти с загнутым ухом! Ей не было ещё и часа от роду, когда я начала взволнованно качать её на руках, любя её так, сильно, что могла бы умереть за неё, и уверяя её, что буду так укладывать ей косы по обе стороны головы, что никто не сможет над нею посмеяться.

Я убью любого, кто посмеет над нею смеяться; я твёрдо знала это ещё до того, как ей исполнился день. Но её ушко разогнулось само собой, а присущая всем новорождённым краснота уступила место гладкой персиковой коже, и она превратилась в самую красивую девочку на свете. Правда, я обожала бы её одинаково, независимо от того, была бы она красавицей или дурнушкой, просто потому, что она была моей дочерью.

Но я была рада, что её ушко разогнулось. Ведь косы, уложенные на ушах, никому не идут, верно?..

— Её волосики растут, — заметила я, и, перевернувшись на мягкой траве на спину, подняла мою ясноглазую дочурку над головой. — Думаю, она будет такой же белокурой, как и я.

— Да уж — с таким-то именем! И зачем вам понадобилось называть её Лаурой, этим именем самой знаменитой скучной блондинки в истории плохой поэзии? — посетовал Леонелло. — Вот увидите — она подрастёт и станет брюнеткой и будет всю жизнь скрежетать зубами, когда её будут спрашивать, почему волосы у неё чёрные, а не золотистые, как у Лауры в сонетах Петрарки.