— Чушь. У неё будут красивые волосы, совершенно такие же, как мои, и я покажу ей, как полоскать их в отваре из шафрана и киновари. — Я опустила Лауру себе на грудь, целуя её покрытую мягким пухом головку и нежась на солнышке. Трава дворцового сада была мягкой; где-то справа от меня журчал фонтан; летнее солнце сияло и грело, и лёгкий ветерок приятно овевал мои голые руки и шею и босые ноги. Я вышла в сад в одной только тонкой сорочке без рукавов, даже не надев халата, и теперь наслаждалась свободой движений после долгих часов на вчерашней свадьбе, когда на мне был туго затянутый корсаж и тесные рукава.

— У вас выступят веснушки, — заметил Леонелло, сидевший в тени стены на скамье, положив ноги в сапогах на мягкий табурет, и держа книгу на коленях обложкой вниз. Мой ручной козлик лежал с ним рядом, время от времени шевеля шелковистыми ушами и поднимая голову, чтобы пожевать бутоны увившего стены сада цветущего вьюнка. — Вы покроетесь веснушками и загорите, и тогда уже никто не возьмёт вас в любовницы.

— Ну и ладно. — Единственное, что сейчас имело значение, было то, что свадьба наконец закончилась; все эти безумные хлопоты, вся эта суматоха были в прошлом. Мадонна Адриана всё ещё не выходила из своей спальни, хотя было уже за полдень, и, разумеется, моя милая Лукреция всё ещё крепко спала, когда я, встав с постели, заглянула в её комнату. Это я нынче утром, на рассвете, уложила её в постель — помогла служанкам расстегнуть её тяжёлое, жёсткое от нашитых драгоценных камней платье и снять его с её уже объятого сном тела и накрыла её шёлковой простыней.

— Красивая, — сказала она, на миг проснувшись, потом снова погрузилась в сон, и я подумала, что люблю её почти так же сильно, как Лауру.

— Она совершенно измотана, — шёпотом сказала я Родриго, который пришёл через подземный ход из Ватикана в палаццо Санта-Мария, чтобы убедиться, что его дочь благополучно доставлена в свою постель после того, как закончились свадебные торжества.

— Надеюсь, ты не измотана, — молвил он с тем жадным блеском в глазах, от которого у меня всегда начинали дрожать колени, и, накрутив на руки мои волосы, потащил меня в постель и занялся со мной любовью с таким пылом, словно не бодрствовал весь предыдущий день и всю ночь. Когда я пробудилась поздним утром, его уже не было, но он всегда рано уходил по утрам. Папа всегда был слишком занят, чтобы где-либо задерживаться надолго, включая и мою постель. Однако он оставил мне на подушке новый жемчужный браслет, как раз на том месте, где осталась вмятина от его головы.

— А что, святой отец предназначал эти жемчуга для малышки? — поинтересовался Леонелло, когда я расстегнула браслет и дважды обернула его вокруг пухлой лодыжки Лауры. — Тогда я вижу, что монахи-доминиканцы правы, когда они мечут громы и молнии против испанских пап, выскочивших ниоткуда, и их развратных гаремов, в которых даже младенцев украшают драгоценностями.

— Я хочу, чтобы Лаура выросла среди красивых вещей; она этого достойна. Посмотрите на её кожу, она просто создана для жемчугов! Ну, разве ты не красавица, Lauretta mia? — Я села на траве и почмокала, делая вид, что целую её в шею. — Хотите подержать её?

— Нет.

— Вот возьмите, только не забудьте поддерживать её головку.

— Я не хочу её брать!

— Осторожно, она брыкается.

— Dio. — Леонелло уронил свою книгу, когда я положила Лауру на его короткие руки. Он поднял её на вытянутых руках, строя жуткие рожи, похожие на карнавальные маски, изображающие нечистую силу, и Лаура смотрела на него, как заворожённая.

Я рассмеялась.

— Видите? Вы ей нравитесь.

— Тогда она выказывает весьма прискорбное неумение судить о людях. — И Леонелло скорчил рожу, достойную самой ужасной горгульи[81]. Лаура радостно загукала, махая ручками, а я улыбнулась. Кто бы мог подумать, что из карлика получится прекрасная повитуха, но Леонелло так помог мне во время родов два месяца тому назад! Правда, единственное, что он делал, так это сидел в углу, игнорируя все попытки его выгнать, и говоря, что роды — это отвратительно. Но роды и впрямь отвратительны и более того, страшно скучны — всё это пыхтение и хождение взад и вперёд, и повитухи всё время говорят тебе то дышать, то тужиться, то молиться, как будто во время схваток я могла вспомнить какие-либо молитвы. Мне нужны были не молитвы, а что-то, что бы меня отвлекало, и Леонелло, не обращая внимания на нападки повитух, начал отвлекать меня от терзающей меня боли, быстро, одну за другой, рассказывая мне смешные истории в своей монотонной, лишённой какого-либо выражения манере, которая делала их ещё смешнее. Между схватками я покатывалась со смеху, и клянусь, благодаря смеху Лаура родилась быстрее.

— У вас очень хорошо получается с нею обращаться. — Я повернулась на бок и подпёрла рукою подбородок. — Вам следует жениться и завести своих собственных детей.

— Я так не думаю.

— Почему?

— Разве это не очевидно? — Его голос прозвучал очень сухо.

— Вы умны и образованны, и у вас чудесный голос. Если бы вы просто декламировали стихи, вместо того чтобы над ними насмехаться, женщины были бы от вас в восторге. — Я критически оглядела его костюм. — Но одеваться вы могли бы и получше. Эта тёмно-красная ливрея Борджиа вам не идёт. Вам бы, наверное, пошёл зелёный цвет или чёрный. В чёрном вы могли бы выглядеть очень зловеще и эффектно.

— Эффектно, — повторил он и скорчил Лауре ещё одну ужасную рожу.

— Может быть, тюрбан в турецком стиле? — Я захихикала. — Уверена, в тюрбане вы могли бы спрятать ещё полдюжины ножей. И кружевные манжеты...

— Кружевные? Кружевные? Dio. Женщина, у вас есть ребёнок и козёл, на которых можно нацепить всякие этакие штучки, а меня оставьте в покое!

Наш смех был прерван чьим-то ледяным голосом:

— Что, в этом палаццо всё ещё спят, кроме карликов, коз и хихикающих служанок?

— Да, — молвил Леонелло, посмотрев наверх, на нашу гостью. — Мы все скованы зачарованным сном, как сказочная принцесса в своей заросшей терновником башне. Но мы пали жертвою не чар злой колдуньи, а позолоченного безобразия, сиречь свадьбы. Добро пожаловать в Сераль, прекрасная дама. Скажите, кого вы ищете?

Я тоже подняла глаза и увидела, что под арками крытой галереи, прямо надо мною, стоит женщина. Лет сорока пяти, с золотисто-рыжими волосами, высокая, с тонкой талией, одетая в красновато-коричневое бархатное платье с рукавами цвета спелой сливы. Её напудренное лицо было красиво и хорошо сохранилось. Я никогда не видела её прежде, однако её прямой нос и презрительный взгляд были мне знакомы.

— А, — сказала она, пристально оглядев меня с головы до ног. — Вы, насколько я понимаю, La Bella?

— Я Джулия Фарнезе. — Я торопливо встала, стряхивая со своей мятой сорочки приставшие к ней травинки. — А вы...

Я конечно же знала, кто она.

— Ваноцца деи Каттанеи, — холодно промолвила она. — Ваша предшественница.

— Конечно, — сказала я, делая вид, будто она не произвела на меня никакого впечатления, и подавила непроизвольное желание пригладить волосы.

Родриго кое-что рассказал мне о своих прежних любовницах, причём было видно, что это его забавляет.

— Не понимаю, отчего женщинам обязательно надо знать о том, кто у меня был до них? — А была некая валенсийская куртизанка, родившая ему сына, который умер вместе со своей матерью, потом, в Мадриде, была жена виноторговца, который не имел ничего против их связи; она родила ему двух дочерей. Но дольше всего, целых десять лет, с ним жила женщина, от которой у него родились Чезаре и Хуан, Лукреция и Джоффре. — Хотя насчёт Джоффре у меня всегда были сомнения, — сказал мне Родриго, обводя большим пальцем точку на моём обнажённом плече. — К тому времени я Ваноцце уже немного наскучил...

Я рассмеялась.

— Как ты можешь наскучить? — Мой Папа бывал иногда несносным: упрямым, своенравным, порою он впадал в ярость, но чтобы он был скучным? Никогда.