— Я не понимаю, о чём вы говорите. — Я вскинула голову. — Весь Рим знает, кто отец Лауры.

— Да, Рим любит посудачить. — Она улыбнулась. — Но если бы это дитя было Борджиа, её никогда не окрестили бы Лаурой Орсини. Я беру свои слова обратно — вашу дочь не поведёт к алтарю новая наложница Родриго. Потому что ваша маленькая Орсини никогда не получит такого мужа и такую свадьбу, как Борджиа.

— Естественно, что её окрестили Орсини. Таков, знаете ли, закон. — Родриго объяснил мне это, когда я была беременна Лаурой, — уже имеющиеся бастарды — это одно, но ни один Папа не мог официально объявить себя отцом новорождённого ребёнка. Это мне совсем не понравилось, но таков был закон.

— Неужели Родриго Борджиа остановил бы какой-то там закон? — Ваноцца, похоже, была позабавлена.

— Скандал, пересуды...

— Он плевать хотел и на скандал, и на пересуды — он всегда на них плевал. Если бы он действительно был отцом этого ребёнка, он бы нашёл способ обойти закон. Он бы даже гордился тем, что закон не для него писан. — Ваноцца опять улыбнулась. — Потому что Родриго любит своих детей. Но эту он не любит. Она просто кукушонок в его гнезде.

Меня словно пронзили ножом. Лаура запищала и завозилась, когда я слишком крепко её обняла. Но я скорее умру на этом месте, чем позволю этой морщинистой корове — моей предшественнице, увидеть, как я дрогну.

Правда состояла в том, что моя дочь родилась ровно через девять месяцев после того, как я отдалась Родриго — а неделею раньше отдалась своему мужу, если ту неловкую возню у стены можно назвать таким словом. Конечно же отцом Лауры был Родриго — нелепо было думать, что неуклюжее копошение Орсино, которому мешали мои жёсткие юбки, увенчалось большим успехом, чем все те долгие, полные неги часы, которые я провела в объятиях моего Папы. Я никогда не сомневалась в том, кто отец Лауры.

Неужели Родриго...

— Почему бы вам не заняться своей собственной дочерью, вместо того чтобы обсуждать мою? — выдавила я из себя. — Спальня Лукреции находится на верхнем этаже в восточной части палаццо, если вам уж так не терпится её разбудить.

— Благодарю вас. — Мы в последний раз смерили друг друга долгими взглядами, и я не потупила глаз, не стала приглаживать волосы или крутить кольца на руках; я ничем, абсолютно ничем не показала ей, что она сумела пробить мою броню. Я невозмутимо выдержала её взгляд, и в конце концов она на миг подняла брови, что напомнило мне Чезаре, и, прошествовав с величественным видом мимо меня, поднялась в дом.

Стук каблуков Ваноцци деи Каттанеи и шуршание её красно-коричневого бархатного платья с рукавами цвета спелой сливы затихли за моей спиной. Мой козлик поблеял ей вслед. Я, не отрываясь, смотрела на фонтан, качая на колене капризничающую Лауру, и вдруг почувствовала, что рядом есть кто-то маленький, желающий меня утешить.

— Может, мне устроить ей несчастный случай со смертельным исходом? — предложил Леонелло. — Скажем, быстрый удар по голове, а потом я как следует стукну по потолку, чтобы несколько камней выпали и всё выглядело естественно. Это, доложу я вам, мой любимый способ убийства.

Я почти не слышала, что он говорит, потому во все глаза смотрела на свою прекрасную дочь. Родриго редко когда заглядывал в её колыбель с чем-то большим, чем короткая улыбка, но ведь мужчины никогда не воркуют над младенцами, верно? Этого и не приходится от них ждать. Но он любит её, конечно же любит. И у неё будет свадьба в папских апартаментах, как у её сестры Лукреции, с расшитым драгоценными камнями платьем и достойной папской дочери приданым. Ведь у неё нос Родриго!

Но не его фамилия. И я возненавидела Ваноццу деи Каттанеи, возненавидела с внезапной чёрной горечью за то, что она испортила моё счастье.

— Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, — Леонелло заткнул свои маленькие ручки за пояс и, задрав голову, посмотрел на меня. — Рядом с вами она выглядела неинтересной, чересчур напудренной, озлобившейся и старой.

Я прижалась щекой к покрытой пухом головке Лауры.

— Боюсь, что меня это нисколько не утешит.

Я оглядела ряд маленьких тушек.

— Сойдут, — сказала я и повернулась к ряду моих послушных одетых в передники подмастерьев. — Снимите их и начините каждую птицу фенхелем и крапивой...

— Почему крапивой? — перебил меня тонкий мальчишеский голосок.

Я сердито посмотрела на веснушчатого рыжего кухонного мальчишку по имени Бартоломео, глядящего на меня через плечо, вместо того чтобы мыть у цистерны груду жирных котелков.

— Потому что крапива отпугивает мух, — ответила я. — А ты давай мой эти котелки!

— Простите, синьорина, — сказал он пристыжено, но я была уверена, что очень скоро он опять начнёт задавать вопросы. Он работал быстрее, чем кто-либо из остальных кухонных мальчиков, занимающихся мытьём посуды, но боже мой, эти его вопросы! Почему каштановая мука слаще любой другой? Почему в дне горшка со сливочным маслом надо пробурить дырку? Почему наилучший бекон получается от хряков, вскормленных в лесах, а не от свиней женского пола, вскормленных на фермах? Вопросы, ответы на которые кухонному мальчишке вообще незачем знать. Святая Марфа, дай мне терпения!

— Набейте полости птиц крапивой, — продолжала я читать лекцию подмастерьям, которые должны были бы задавать вопросы и получать на них ответы. — И повесьте их. Но если вы повесите их слишком близко друг к другу, я набью крапивой вас.

Мои подмастерья разбежались, точно стайка кур, которым только что отрубили головы, но эти куры, по крайней мере, были организованны. Изнутри, из кухонь, я слышала голоса помощников повара, готовящих обед, — нынче у Марко была свободна вся вторая половина дня, что означало, что он отправился в таверну, что располагалась на соседней площади, чтобы выпить чего-нибудь прохладного и поиграть в кости. Что ж, жаль, потому что из-за летней жары все слуги-мужчины в кухнях потели и работали без рубашек, а никто не выглядел без рубашки лучше, чем сам повар, высокий и сильный.

Конечно, мне хватало здравого смысла не вздыхать по мужчинам с голым торсом, как вздыхали по ним служанки, вечно находящие предлоги, чтобы заглянуть на кухню и поглазеть на полуголых подмастерьев. Но то, что позволительно девушке, у которой на уме только одно — как бы поскорее выскочить замуж, — то никак непозволительно женщине, под началом которой находится кухня, полная грубых подмастерьев и нахальных судомойщиков и судомоек, которыми надо руководить. Если она будет на них засматриваться, то они станут думать, что можно обойти её приказы, если улыбнуться ей и малость пофлиртовать.

Я повернулась, чтобы осмотреть только что привезённую дичь: диких уток и журавлей, лежащих грудой на вымытом столе, из которой торчали клювы и перепончатые лапы. Скоро с помощью специй они превратятся во вкусные кушанья — для меня нет вида лучше, чем куча битой птицы! Возможно, нынче я из маленьких поджаренных на вертеле птичек приготовлю отличный ужин.

Я опять услышала тонкий голосок Бартоломео, когда он проходил мимо Оттавиано, шатаясь под грузом множества вымытых сковородок.

— Оттавиано, почему уток набивают цветами фенхеля, а кур просто фенхелем?

— Не знаю, — проворчал Оттавиано, которого это совершенно не интересовало.

— Не болтать! — крикнула я, составляя меню для ужина.

— Извините, синьорина. — Последовала короткая пауза, потом громкий шёпот: — Уго, почему в уток кладут цветы фенхеля вместо...

— И не шептаться! — Сегодня на ужин будут жаренные на вертеле голуби и салат из холодной спаржи (страница 22, параграф «Салаты»), а также блюдо из анчоусов с оливковым маслом и уксусом и травой ореган.

— Синьорина, — вновь зазвучал фальцет Бартоломео. — Простите, что беспокою вас...

— Что ж ты никак не уймёшься? — Я ударом ладони заткнула пробкой бутыль с оливковым маслом.

— Дело в последней курице из тех, что висят на крючках, синьорина, — всё не унимался он. — Она несвежая.