— Ты бы обслужила самого дьявола и за один дукат, — заметила её подруга. — А за мешок и подавно!

— А что за ливрея была на этом охраннике? — перебил я их перепалку, прежде чем первая девушка успела рассердиться.

— Не знаю, на нём был плащ. Но я разглядела, что на груди у него вышита лошадь.

— Да не лошадь это была, — возразила вторая служанка, — а бык. Вышитый красной нитью.

— Нет, лошадь...

— А третий мужчина? — спросил я, складывая руки Анны крест-накрест на её плоской груди. — Как выглядел он?

Они обе тупо посмотрели на меня и пожали плечами.

— Мужчина как мужчина, — сказала наконец старшая. — Вот говорил он с акцентом — то ли испанец, то ли венецианец.

— Dio. И что вы можете сказать насчёт этого то ли испанца, то ли венецианца?

— Он явился позже тех двоих. Ущипнул меня за задницу и даже не предложил монетку. И сказал, что лучше вернуться на постоялый двор «Смоква», потому что там можно найти девушек покрасивше.

Внезапно я ощутил острое сожаление, что они не отправились обратно на постоялый двор «Смоква» и не убили там какую-нибудь девушку покрасивее Анны. Какую-нибудь хорошенькую девицу с чёрным сердцем и загребущими руками, которая бросила своего новорождённого ребёнка где-нибудь на пустынном склоне холма или сдавала денежных клиентов бандитам, которые их грабили и убивали, — какую-нибудь девушку с достаточным количеством грехов, чтобы заслужить такую смерть.

Такую смерть. Анна была пригвождена к столу, но за что? Может быть, она слишком упорно сопротивлялась и они запаниковали и перерезали ей горло, чтобы заставить её замолчать, прежде чем они сбегут? Даже если бы крики «Убивают!» донеслись ночью из такого захудалого кабака, как этот, кто-нибудь из крохотных винных погребков или арендуемых комнат в домах на другой стороне улицы мог всполошиться.

Интересно, сколько знатных римских семей одевают своих телохранителей в ливреи с красным быком или лошадью?

Интересно, у кого из них остались на лице следы от ногтей Анны: у телохранителя, у то ли испанца то ли венецианца, или у юнца в маске?

Интересно, бывает ли регулярно кто-нибудь из этих троих на постоялом дворе «Смоква»?

Обе служанки ушли, встревоженные тем, что я так внезапно замолчал, и я был рад их уходу. Я зажёг расставленные вокруг тела Анны свечи и снова сел на свой табурет для ночного бдения у её тела. Нащупав томик «Илиады» за пазухой камзола, я достал его и стал читать.

— прочёл я.

Здесь не будет рыдательного плача и громких стенаний. Никому нет дела до смерти Анны, кроме меня. В отличие от Патрокла, о котором скорбели все герои Греции.

— У меня нет для тебя ни светлого елея, ни масти драгой, моя голубушка, — отвлёкся я от Гомера, чтобы обратиться к моему другу Анне. — Мне ещё повезёт, если я смогу оплатить заупокойную мессу по твоей душе.

На меня, блестя, смотрели монеты на её глазах.

Я замолк и закрыл томик.

— Ахиллес хотя бы знал, кто убил его друга.

Анна безмолвствовала. Я посмотрел на неё.

— А кто убил тебя, моя девочка?

Ответом мне было молчание.

— Стало быть, вы признаетесь в грехе блуда и нарушении брачных обетов. Это большой грех, мадонна.

— Нет, — сказала я, раздражённая его тупостью. — Это вовсе не то, что я говорила. Я сказала, что меня искушают заняться блудом в нарушение брачных обетов.

— Значит, вы желаете мужчину, который не является вашим мужем, а является преосвященным кардиналом?

Я со злостью уставилась на решётку исповедальни. В церкви было темно и душно и затхло пахло ладаном, скамеечка для коленопреклонений была жёсткой, и сквозь украшенную искусной резьбою решётку исповедальни я могла разглядеть только какие-то части облачения священника, но не его лицо. Его как бы освобождённый от телесной оболочки голос был полон неодобрения.

— Нет, — попыталась я объяснить ещё раз. — Это кардинал Борджиа меня желает. Он воображает, будто достаточно помахать перед моим носом одним или двумя драгоценными ожерельями...

— Значит, вы виновны в том, что искушаете духовное лицо нарушить обет безбрачия?

— Если учесть, что у него уже есть пятеро внебрачных детей, вряд ли ему требуется, чтобы его искушали, — заметила я.

— Не ваше дело порицать служителя Господа. — Священнику явно было легче порицать меня. Отрывистый голос, доносящийся до меня из-за решётки, был ледяным. — Плотские грехи кардинала — это дело его совести. Вы не должны утяжелять ношу, что обременяет его душу.

— Его ношу? — возмутилась я. — А как насчёт моей? Жена без мужа, брошенная в... в гнездо порока! — Наверное, уж это его проймёт. Ведь священники вечно талдычат нам о гнёздах порока.

— Даже сквозь эту преграду я вижу, что вы отмечены проклятием красоты, — продолжал священник, цокнув языком. — Красивые женщины суть ловушки, которыми дьявол искушает мужчин нарушать свои обеты. Облачитесь в скромные одежды, мадонна, старайтесь держаться в тени и не утяжеляйте ношу этого служителя Господа, искушая его своим телом.

— Я вовсе не хочу искушать его своим телом!

— Все женщины жаждут, чтобы ими восхищались. Сей служитель Господа трогал вас?

— Нет, — призналась я. — Но он этого хочет. — «Он приходил ещё раз, но я отказалась с ним говорить». Так я священнику и сказала. — Я просто сидела, сложив руки на коленях. Я никак его не поощряла.

Но это не произвело того впечатления, на которое я рассчитывала.

— «А! — сказал кардинал Борджиа, и по его низкому глубокому голосу стало видно, что он позабавлен. — На сей раз меня ждёт презрительное молчание. Что ж, если вы предпочитаете безмолвие, то я тоже. На что слова, если можно просто любоваться такой красотой?» — И он подпёр рукой подбородок и сидел так битый час, воззрившись на меня своими горящими глазами.

— Под конец я вся издёргалась, — сказала я священнику. — Знаете, как трудно — просто неподвижно сидеть и молчать, когда на тебя пристально смотрят? У меня ужасно чесался нос, а он за весь час только и сказал: «Не могли бы вы дуться, немного повернув голову? Я был бы благодарен за возможность полюбоваться вашим совершенным профилем». Ну что делать с таким человеком? Что бы я ни сказала, он ни на что не обижается.

— Значит, его воля сильнее вашего тщеславия. Три покаянных молитвы...