Чезаре окинул оценивающим взглядом мою висячую мишень, облепленную мухами и источающую старую кровь из дюжины свежих дырок от ножей.

— А на доске вы практиковаться не можете?

— У доски нет рёбер, ваше превосходительство. Клинки отскакивают, попадая в кость, так что лучше практиковаться на том, что имеет скелет. — К тому же я позаимствовал эту говяжью грудинку из кухни за спиной вспыльчивой кухарки (а вернее, подкупил здоровяка-слугу, чтобы он позаимствовал её для меня), и позднее, когда я буду её возвращать, я смогу с удовольствием посмотреть, как она выйдет из себя. Когда она в бешенстве орала, она становилась почти хорошенькой.

— А почему расстояние так мало? — Архиепископ обогнал меня, когда я направился обратно, в противоположный конец лоджии — где-то шагов двадцать. — Микелотто может всадить нож человеку между глаз с расстояния в сто шагов. Верно, Микелотто?

Тот крякнул. Для него это был длинный разговор.

— Мне ни к чему всаживать человеку нож между глаз с расстояния в сто шагов. — К тому же метнуть нож на такое расстояние было почти невозможно для моих намного более коротких, чем у Микелотто, рук, но этого я им не скажу. — Любой убийца, который проникнет мимо всей стражи, которая преграждает ему путь к мадонне Джулии, подойдёт к ней очень близко. И если мне придётся кого-то убить, то, скорее всего, это будет сделано с расстояния в десять шагов, а не в сто.

— Час упражнений каждый день ради такого короткого расстояния? — с ноткой презрения в голосе сказал Чезаре Борджиа. — Неужели это так трудно?

Я предложил ему самый длинный из моих толедских клинков.

Он быстро прикинул его вес на руке, слегка подбросил его с переворотом, чтобы оценить, как он сбалансирован, потом прищурил один глаз, прикидывая расстояние до мишени. Затем бросил и выругался, когда нож под углом отскочил от говяжьей грудинки и со звоном упал на пол.

Я предложил ему другой клинок.

— Попробуйте ещё.

Но он только махнул рукой.

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили о рёбрах. — Вместо того чтобы ещё раз метнуть нож самому, он, сцепив руки за спиной, стал смотреть, как я один за другим бросаю оставшиеся у меня ножи в ритме, таком же спокойном и естественном, как биение моего собственного сердца. — Сколько времени мне пришлось бы тренироваться, чтобы сравняться с вами в мастерстве?

— Каждый день. — Клинок из моей манжеты просвистел в воздухе и вонзился между первым и вторым ребром. — С большими мишенями и с малыми. — Клинок из моей второй манжеты воткнулся между вторым и третьим ребром. — И при свете дня, и в темноте. — Клинок из голенища моего сапога — между третьим и четвёртым ребром. — В тишине, и когда шумно. — Мой последний клинок отскочил от ребра, и я поморщился. — Чтобы достичь мастерства в метании ножей, как и в любом другом деле, надо много работать.

— Попрактикуйтесь на моём братце, — пробормотал Чезаре Борджиа. — Я подвешу его для вас вниз головой, и вы сможете метать в него ножи, сколько душе угодно.

Замечания, которые человек знатного происхождения бормочет как бы про себя в присутствии карлика, не могут считаться частью беседы, и лучше всего сделать вид, будто ты их не слышал.

— Я не видел герцога Гандии со вчерашнего дня, — сказал я. — Думаю, вы смогли бы найти его в каком-нибудь борделе, где он предаётся разгулу перед женитьбой. — Папа не удовлетворился тем, что удачно выдал замуж дочь — теперь Хуану Борджиа тоже нашли знатную партию, испанскую принцессу, которая приходилась кузиной самому королю Фердинанду[83], и в этом было хорошо одно — то, что герцог Гандии должен был отплыть в Испанию, чтобы сочетаться браком со своей невестой и вступить во владение своим герцогством и, таким образом, избавить нас от ещё одного позолоченного безобразия, то бишь свадьбы здесь, в Риме.

— Моему братцу лучше бы оставить своих проституток, потому что мне нужны папские войска, а мой отец рассчитывает, что их поведёт Хуан, — молвил архиепископ Валенсии и повернулся, чтобы уйти.

— Что, ваше превосходительство, в городе какие-то беспорядки?

Он поколебался, но в конце концов всё-таки ответил:

— Скажите мадонне Адриане, чтобы нынче не выпускала мою сестру на улицу. В Борго собралась толпа дураков — толкуют, что в таверне убили девушку, распяли её, как Христа на кресте, и теперь все думают, будто это евреи, изгнанные из Испании, приносят жертвы дьяволу.

День был жаркий, но я всё равно почувствовал, как по моей искривлённой спине пробежал холодок.

— Распяли? — переспросил я, и сам удивился тому, как спокойно прозвучал мой голос.

— Подавальщицу из таверны изнасиловали, а потом перерезали ей горло. Причём руки её были раскинуты и пригвождены к столу ножами, вонзёнными в ладони. — Чезаре раскинул руки, словно смуглый Христос в церковном облачении. — Обыкновенно на такие вещи не обращают внимания. Проститутки и подавальщицы из таверн погибают часто. Но сейчас у нас появились испанские евреи, на которых можно свалить вину, вот чернь и стала толковать, будто это жертва дьяволу.

— А ведь была ещё торговка фруктами, которая недавно была убита на рынке, — добавил я. — Я слышал, что её убили тем же способом. Растянули руки, пригвоздили их, а потом перерезали горло.

Чезаре пристально поглядел на меня, в его тёмных глазах зажглось любопытство.

— А какое до этого дело вам, мессер Леонелло?

— Ровным счётом никакого. — Я надел камзол и начал его зашнуровывать. — Но я сомневаюсь, что тут замешаны евреи. Они слишком благодарны за то, что в Риме им дали приют, и не стали бы затевать здесь ничего дурного.

— Разумеется, это не евреи, — фыркнул Чезаре. — Но как бы то ни было, скажите моей сестре и этой золотоволосой хохотунье моего отца, оставаться дома. Я не хочу, чтобы они столкнулись с какой-нибудь распалённой толпой. — Он провёл рукой по впадине в своей золотисто-рыжей шевелюре — легчайшему намёку на тонзуру клирика. — Если Хуан в ближайшее время не вернётся из борделя, я сам поведу папские войска, разобью несколько голов и заставлю всех недовольных разойтись по домам.

— Это как раз то, что вы, ваше преосвященство, и собирались сделать с самого начала, — молвил я. — Вы предпочитаете самолично разогнать толпу недовольных, чтобы поставить это себе в заслугу перед Его Святейшеством. И сейчас вы ищете здесь герцога Гандии лишь для того, чтобы потом Папе сказали, что вы сделали всё возможное, чтобы его отыскать.

Губы Чезаре Борджиа растянулись в ледяной полуулыбке.

— А вы умны, маленький человек-лев, — сказал он и мог бы сказать что-нибудь ещё, если бы не вопль, раздавшийся из дверей, к которым он стоял спиной.

— Леонелло! — вдребезги расколол жаркую тишину разъярённый женский голос. — Во имя святой Марфы, что вы делаете с моей говяжьей грудинкой?

— Signorina Cuoca, — приветствовал я высокую чернобровую фурию с разгневанным лицом. — Как не ко времени.

— Она предназначалась для сегодняшнего ужина! — закричала Кармелина, показывая на мою большую, облепленную жужжащими мухами мишень, всё ещё слегка покачивающуюся в безветренном воздухе. — Она должна была быть насажена на вертел и поджарена!

— Считайте, что я сделал в ней проколы, чтобы облегчить ваш труд. — Я скромно поднял руки. — Но благодарить меня не нужно.

Она пробормотала какое-то венецианское ругательство и хотела было в ярости пронестись мимо меня, но потом заметила прислонившегося к стене галереи Чезаре Борджиа и его стоящего у самых дверей телохранителя.

— Ваше преосвященство, — пробормотала она и присела в запоздалом реверансе.

— Да полно вам. — Он взмахом руки велел ей подняться. — Это лучше любой комедии. Мессер Леонелло, вас нужно от неё спасать?

— Прошу извинить меня, — начала было Кармелина, но Чезаре не обратил на её извинения ни малейшего внимания. На прощание он лениво махнул мне рукою и исчез так быстро, словно его ветром сдуло. Микелотто послушной тенью исчез вместе с ним.