— Займись своей внешностью, — посоветовала мадонна Адриана, похлопав меня по руке. — Такие волосы необходимо каждый день подвергать воздействию солнечных лучей, да ты и сама это знаешь. И если ты не против, что я вмешиваюсь, ты в последнее время немножечко потолстела, так что, возможно, тебе следовало бы есть поменьше сладостей и ежедневно кататься верхом. Надо будет раздобыть для тебя лошадь... да, расчеши волосы щёткой, расчеши. Такая красота, как твоя, — это великий дар! Видит Бог, она не вечна, так что лучше тебе получить от неё всё, что можно, пока она ещё в полном расцвете.

Но я могла все дни напролёт полировать ногти, расчёсывать щёткой волосы и втирать в шею крем из лепестков роз, чтобы кожа оставалась белой и мягкой. Я фальшиво побренчала на своей лютне, перелистала книгу стихов, присланную мне кардиналом Борджиа, — но, в конце концов, всё же поддалась искушению, которое сулил мне жаркий летний день. Я надела полотняное платье персикового цвета с корсажем, расшитым изображениями весенних цветов, и босиком, медленно ступая по невысоким мраморным ступеням лестницы прошла в один из обнесённых стенами садов, что располагались внутри палаццо Монтеджордано. И здесь со мною заговорила прелестная, как ангелочек, девочка, одетая в бледно-голубое платьице. Она стрелой пронеслась через сад, глядя на меня во все глаза, как будто я была единорогом.

— Это она? — выдохнул ангелочек, подпрыгивая на месте, точно щенок. — Это La Bella? О, мадонна Адриана, она прекрасна! Вы говорили, мне, что она прекрасна, но я не знала, что она так прекрасна. — И она с жаром обняла меня за талию.

— У-уф! — Девочка едва не сбила меня с ног и не упала вместе со мной. Еле удержавшись, чтобы не упасть вместе с нею, я увидела, что она не малый ребёнок, а девушка, на год или два моложе возраста, когда обыкновенно заключаются помолвки — лет одиннадцати или двенадцати, с живым личиком и облаком вьющихся белокурых волос, может быть, на тон темнее моих собственных.

— Лукреция, — укоризненным тоном промолвила моя свекровь, вплывая в сад, как галеон на вёслах. Она вела за руку мальчика, на пару лет младше девочки, с широко раскрытыми глазами и курчавыми волосами, одетого в миниатюрный бархатный камзол с модными разрезами.

— Извините, мадонна Джулия, — молвила девочка и, отойдя на несколько шагов, сделала мне прелестный реверанс. — Я Лукреция Борджиа, дочь его высокопреосвященства кардинала Борджиа, который сказал, что я должна сделать так, чтобы вы меня полюбили, если только это вообще возможно. А я очень хочу порадовать отца, так что не могли бы вы, пожалуйста, полюбить меня сразу?

— Твой отец очень хитёр, — сказала я ей, но не смогла удержаться от смеха при виде серьёзного выражения на её лице.

Мадонна Адриана лучилась улыбкой.

— Это Джоффре, младший сын его высокопреосвященства, — сообщила она, крепко держа мальчика за пухлую ручку. — Последние полтора-два месяца они с Лукрецией гостили у своей матушки, но теперь наконец вернулись домой. Лукреции с самого рассвета не терпелось с тобой познакомиться.

— Я так много слышала о вас от моего отца, — доверительно сказала девочка в голубом. — И вижу, что он нисколько не преувеличил. У вас правда волосы до пят? Вы не распустите их, чтобы я могла посмотреть? Вы пользуетесь отбеливающей пастой или же только подставляете их солнцу? Я бы хотела нанести на мои волосы отбеливающую пасту, но мадонна Адриана не разрешает.

Я хотела было вежливо отговориться и вернуться в мою комнату — не хотелось попадать под обаяние кого бы то ни было, связанного с кардиналом Борджиа, — но каким-то образом незаконная дочь набивающегося мне в любовники кардинала затащила меня ещё глубже в сад, в то время как мадонна Адриана вместе с маленьким Джоффре удалилась в дом. Лукреция меж тем продолжала тараторить, даже когда делала вдох, и мне, пожалуй, следовало призвать её побольше молчать и вести себя благонравно, как и подобает юной девушке на пороге зрелости. Но я помнила себя в двенадцать лет, и как меня переполняли слова, которые никто не желал слушать, и, вместо, того, чтобы укорять её, я улыбнулась и по её просьбе высвободила волосы из сетки и тряхнула ими, так что они рассыпались по земле вокруг моих ног.

— Мой отец говорил, что у вас красивые волосы! — Она восхищённо захлопала в ладоши. — Он называет вас Джулией la Bella[45].

— Да? — сказала я. — А что он ещё про меня говорит?

— Что он вас любит, — буднично ответила она. — Я хочу иметь такие же волосы. Что вы делали, чтобы они выросли такими длинными?

— Каждый вечер, когда расчёсываешь волосы, массируй кожу головы, — неожиданно для себя стала объяснять ей я. — Пока её не начнёт покалывать — вот так... — И как-то оказалось, что мы с Лукрецией обе сидим на траве под солнцем, она спиной ко мне.

— Ой!

— Это хорошо, что тебе больно, — значит, они растут. — Я продолжала массировать кожу её головы, пока она снова не взвыла. — Ничего не поделаешь — красота требует жертв.

Лукреция повернулась через плечо, чтобы взглянуть на меня.

— А она того стоит?

— Ещё как. И не слушай священников, если они будут говорить тебе обратное. — Я достала серебряный гребень, который всегда носила в рукаве, и начала расчёсывать её взлохмаченные волосы. — Стало быть, твой отец говорит обо мне?

— Да, и он хочет, чтобы с вас написали картину для его кабинета. В голубом платье и с голубем на коленях — в образе Пресвятой Девы.

«Куда как уместно», — с лёгким налётом недовольства подумала я.

— С меня тоже скоро напишут портрет, — доверительно сообщила Лукреция. — Для моего нареченного. Он хочет посмотреть на меня, и мне непременно, непременно надо выглядеть хорошенькой. Если я не буду выглядеть, как надо, он женится на другой и разобьёт мне сердце.

— А кто твой нареченный? — Я осторожно расчесала спутанные волосы у неё за ухом.

— Дон Гаспаре Аверса, граф де Просида. — В её голосе прозвучало удовлетворение. — Он очень знатный испанский дворянин.

— Хорошая партия. А ты с ним знакома?

— Нет, но отец говорит, что он молодой и красивый. У меня всё должно быть самое лучшее. — Лукреция удовлетворённо заёрзала. — Отец любит меня.

— Сиди смирно, — сказала я ей. — У тебя волосы спутались.

— Они вечно путаются. — Она испустила глубокий вздох. — Жалко, что они вьются.

— Нет, не жалко. Потому что тебе не понадобится горячая кочерга, чтобы их завивать, не то что мне.

Лукреция снова заёрзала от радости, а потом сидела смирно, пока я расчёсывала копну её волос. Я поймала себя на том, что напеваю себе под нос и у меня хорошее настроение. С тех пор, как я переехала в это палаццо, мне не с кем было общаться — никого, с кем я могла бы сидеть и хихикать, никого, кому от меня нужна была бы только лёгкая беседа и мои руки, чтобы расчёсывать волосы. Никого, кроме вечно подсчитывающей расходы мадонны Адрианы.

— С каких это пор в доме моей кузины поселились греческие богини? — раздался за моей спиной низкий глубокий голос, голос, который я так хорошо знала, со смешинкой и испанским акцентом. — Сами Деметра и Персефона[46].

Лукреция проворно вскочила на ноги, сделала в траве ещё один изящный реверанс и бросилась обнимать отца. Я ожидала, что за такое поведение он пожурит её — мой собственный давно почивший отец непременно тотчас отстранил бы меня и прочёл мне короткую строгую нотацию об основах женского достоинства — однако кардинал Борджиа только крепко обнял дочь и поднял её в воздух, так что её голубые юбки раздулись колоколом.

— Нет, нет, — перебил он её, когда она начала тараторить что-то по-испански. — Ведь мадонна Джулия не понимает нашего каталонского, разве ты не помнишь?

Лукреция легко перешла снова на итальянский.

— Можно, художник напишет меня в образе Персефоны на моём портрете для дона Гаспаре? В волосах у меня будут цветы, и я буду держать в руке гранат[47].