Он снова рвал и метал, и я опустила ресницы и потупила взор. Вид раскаявшейся грешницы не повредит: этакая кающаяся Магдалина[99], готовая встать на колени и оросить слезами папские туфли.

— Лукреция счастлива, Ваше Святейшество, — осмелилась сказать я, когда он сделал в своей гневной тираде паузу, чтобы отдышаться. — Так счастлива! Синьор Сфорца нравится ей, а она нравится ему.

— Не её дело быть счастливой! Она наша дочь, и будет делать то, что ей велим мы.

— Разумеется. — Я бросила на него взгляд сквозь ресницы. — Но Ваше Святейшество конечно же рады, что она так довольна браком, который для неё устроили вы?

Она была не просто довольна, она вся сияла. Лукреция восторженно бросилась мне на шею, едва кони синьора Сфорца и его свиты, цокая подковами, выехали со двора. «Спасибо, — прошептала она. — Теперь я могу потерпеть, если он ненадолго уедет. Я больше не чувствую себя бесполезной!» — Последние недели она всё время напевала себе под нос и с большим усердием вышивала рубашку, которую собиралась подарить своему мужу, когда он приедет в следующий раз. — «Мужья любят подарки, которые жена сделала сама», — сказала она мне, глубокомысленно кивнув, и я приложила все усилия, чтобы не улыбнуться.

Отец Лукреции тоже сейчас не улыбался. Его смуглое лицо потемнело ещё больше, а его глаза сузились, отчего у меня мороз пробежал по коже.

— Ты наша наложница, Джулия Фарнезе. — Его голос сделался тише — теперь это был не бычий рёв, а холодное чтение приговора. — Ты не наш советник и не наш посол. И конечно же не мать нашей дочери Лукреции. Или какого-то другого нашего ребёнка.

Эти слова словно полоснули меня ножом. Мои глаза защипало от подступивших слёз, но я изо всех сил прикусила щёку. Я не стану плакать у него на глазах. Не стану!

— Да, Ваше Святейшество, я не советник и не посол, — сумела я выдавить из себя, неотрывно глядя на него. — В отличие от ваших советников и послов я забочусь только об одном — чтобы вы были счастливы. Вы и ваша семья.

— Это небольшое утешение, — отрывисто бросил он. — Ты разочаровала меня, Джулия.

По крайней мере, он сказал «меня», а не «нас».

— Мне горько, что это так. — Я коснулась его пальцев, но он оттолкнул мою руку.

— У меня очень много дел. — Он отвернулся. — Не жди меня сегодня.

На сей раз я не собиралась ждать и ничего не делать целых две недели, надеясь, что он позабудет свой гнев на меня, как было тогда, когда мы поссорились из-за Лауры и Орсино. Я схватила его за вышитый рукав.

— Конечно же, часть обязанностей святого отца — наказывать грешников, да?

— Да. — Он попробовал стряхнуть мою руку со своего рукава.

— Тогда накажите меня. — Я встала перед ним на колени, и мои юбки широким колоколом легли вокруг меня. — Я согрешила и нуждаюсь в епитимье. Накажите меня за моё прегрешение.

Он остановился, глядя на меня. Я отпустила его рукав и склонила голову, чтобы мои волосы упали ему на ноги — ни дать ни взять кающаяся Магдалина у ног Христа. У всех Магдалин на картинах чудесные волосы, верно? Раскаянье просто не будет выглядеть достаточно живописно без красивых ниспадающих волос.

— Простите меня, отец, — прошептала я. — Ибо я согрешила.

Он молчал. Однако он и не двигался, и я медленно, очень медленно потянулась к его руке. Потом поднесла её к губам, дохнула на кончики его пальцев и поцеловала его перстень.

— Накажите меня, — прошептала я и сквозь волосы бросила на него томный, горящий взгляд.

Его рука опустилась на мою голову, то было папское благословение, которое он давал на моих глазах сотни раз. Но он вдруг намотал на руку мои волосы и болезненным рывком поднял меня с колен.

— Ты этого заслуживаешь, — прошептал он.

— Да, заслуживаю, — шепнула я и поцеловала его, слегка прикусив его язык зубами. Он сжал меня в объятиях, таких крепких, что мне стало больно, бросил меня на обитую атласом кушетку — и прости-прощай моё новое лавандовое платье со вставками из серебряной парчи, потому что он сорвал его с меня, и дорогой шёлк с громким звуком разорвался. Я обняла его руками и коленями, и постанывала, чувствуя, что его губы и зубы оставляют следы на моих плечах.

— Дерзкая девчонка, — пробормотал он и невольно засмеялся, уткнувшись мне в грудь. Смех сердитый, но всё-таки смех. — Дерзкая девчонка, лезущая, куда не просят...

— Так накажи меня за то, что лезу, куда не просят, — прошептала я и прикусила мочку его уха, а он вошёл в меня со стоном, в котором смешались страсть и гнев.

— Силы небесные, — сказала я потом, прижимаясь к нему. — Мне надо будет почаще сердить вас, Ваше Святейшество. Мне нравится такой вид наказания.

В ответ он хмыкнул. В глазах его всё ещё горели опасные огоньки, но он всё же притянул мою голову к своему плечу.

— От тебя больше неприятностей, чем пользы, Джулия Фарнезе.

— Тогда я постараюсь давать вам больше за то, что вы меня терпите.

— Больше? — Он поднял одну густую чёрную бровь. — Больше чего?

— Не знаю, — притворно-скромно молвила я. — Надо будет над этим подумать.

Он снова рассмеялся, на сей раз своим обычным смехом, как бы забавляясь глупостями этого мира.

— Моя Лукреция, — сказал он, — она на самом деле счастлива?

— Да.

— Она жена Сфорца, — проворчал он. — Но прежде всего, она — моя дочь!

— Она всегда будет, прежде всего, твоей дочерью. Она тебя любит. Но скоро она полюбит и своего мужа, так что тебе придётся её делить.

— Мне не нравится делиться, mi perla. Ты должна была бы это знать. — Он ущипнул меня за ухо сильнее обычного, но у меня потеплело на сердце. Лукреция была счастлива, а я по-прежнему была жемчужиной её отца. Раз я жемчужина, то всё прощено.

Ой ли?

— Отец, кажется, стал раздражительным, — сказала Лукреция, когда начался новый год. — Как ты думаешь, он стал раздражительным?

— Его беспокоят французы, — беззаботно сказала я.

— А, французы. — Лукреция отбросила мысль о французах, беспечно тряхнув головой, и снова начала вышивать рубашку для графа Пезаро. Она будет готова задолго до того, как он сможет её надеть — он всё ещё был со своими солдатами, старался раздобыть денег, чтобы заплатить им жалованье. Но теперь он, по крайней мере, находил время, чтобы писать своей жене. Лукреция постоянно взахлёб восхищалась его письмами, читая мне вслух отрывки, чтобы я оценила его проницательность, его слог, его безыскусную прямоту, которая действительно была куда приятнее, чем изысканные, но пустые комплименты придворных. — Я не хочу, чтобы французы вторгались в Неаполитанское королевство. Джованни никогда не сможет увезти меня в Пезаро, если ему придётся сражаться!

— Возможно, дело до этого не дойдёт. — Хотя большинство из нас знали, что дойдёт. Старый король Ферренте умер, и никто его не оплакивал — у него была гадкая привычка держать своих врагов в клетках и прохаживаться среди них, словно в зверинце — во всяком случае, так мне говорили. Но оплакивал его кто-то или нет, он скончался, и его трон опустел; мой Папа провёл несколько недель в беспокойном ожидании, а потом отдал неаполитанскую корону не королю Франции, а сыну короля Ферренте. Во Франции, как мы слышали, были недовольны.

И всё же я думала, что это не единственная причина раздражительности Его Святейшества в последнее время. Впрочем, возможно, это была не раздражительность, а что-то другое.

Отчуждённость? Да нет. Только не с Лукрецией; он никогда не мог долго на неё сердиться. И не с Чезаре, который просто отмахнулся от неудовольствия своего отца и продолжал с блеском выполнять свои обязанности его церковного помощника. И не с Хуаном, который начал посылать из Испании капризные письма, спрашивая, когда ему будет позволено вернуться; и не с маленьким Джоффре...

Может быть, он холоден только со мной?

— Если я не могу поехать в Пезаро, то пусть отец разрешит мне поехать на свадьбу Джоффре, — капризничала Лукреция, дёргая запутавшуюся нитку вышивания. — Все там будут! — Мой Папа собирался короновать нового короля Неаполя в Кастель Нуово, а если неаполитанцы воображали, что могут пойти на попятный и выйти из союза с Папой после того, как они получат желаемое, свадьба сына Папы и внебрачной дочери нового короля должна была начаться сразу же после окончания коронации.