Остаток реквиема прошёл как в тумане. Я ничего не слышала, просто неотрывно смотрела на алтарь. Сама церковь нисколько не изменилась. Все, даже косоглазая мадонна, перед ликом которой я в детстве умирала от скуки во время мессы. Ступеньки, по которым я каждую неделю взбегала к исповеди. Ковчег с мощами, перед которым полупьяный монах пытался лапать меня, когда мне было двенадцать лет. Не изменилось и кладбище, сухая летняя трава была усеяна крошечными жёлтыми цветами. У могилы, в которую должны были опустить Анджело, я сорвала один такой цветок и потом стояла, вертя его в руке, без слёз глядя, как гроб моего брата опускают в землю. Рядом со мною рыдала его жена — значит ли это, что она так сильно его любила? Я не знала. Как это странно — иметь мужа, которого ты любишь и который, быть может, даже любит тебя.

— Шлюха, — прошептал кто-то за моей спиной.

— Ты вернёшься в Рим? — спросил меня Сандро на следующий день после того, как мы предали земле нашего брата. Он нашёл меня на вершине самой высокой башни, откуда я смотрела на озеро. В юности я провела здесь столько часов, надев старую шляпу без тульи и подставив лучам солнца свои волосы. Тогда я не могла позволить себе дорогие шафран и киноварь. Сандро опёрся локтем на парапет и посмотрел на меня сверху вниз.

— Я должна вернуться в Рим. — Я уже получила письмо от мадонны Адрианы, в котором она предупреждала, что Родриго страшно на меня гневается. Не за то, что я поспешила к своему умирающему брату, а за то, что я сделала это, не испросив позволения и презрев опасность, исходящую от наступающей французской армии. — Но сейчас я ехать не хочу.

— Вот и хорошо, — Сандро взъерошил мои волосы. — Мне не нравится, когда ты срываешься с места всякий раз, когда этому старому козлу вздумается заблеять.

Я посмотрела на своего брата.

— По-моему, мы договорились, что ты не будешь обзывать святого отца у него за спиной.

— Я ведь не могу обозвать его в лицо. Мне он не настолько не нравится. Но... — в голосе Сандро зазвучало злорадство, — ...я с удовольствием думаю о том, как наш святой отец кипит от злости, словно отвергнутый школяр, в то время как ты убегаешь от него, чтобы насладиться каникулами.

— У нас в семье похороны, Сандро. Какие уж тут каникулы!

— Как Менелай, кипящий от злости, потому что Елена сбежала в Трою с Парисом[108].

Я не могла удержаться от смеха. Когда я приехала, Сандро был таким измученным и печальным, и я была рада видеть, что он немного приободрился. Он не был создан для печали.

— Так ты на какое-то время останешься? — не унимался он. — Я думаю и сам немного пожить дома и ненадолго увильнуть от моих обязанностей в Риме. Всё равно все считают, что я не кардинал, а шут гороховый; ну, так я буду соответствовать своей репутации.

— Ты и впрямь шут гороховый, — сказала я. — Ты худший кардинал во всём христианском мире.

— Я во всём следую примеру моего святого отца, — с благочестивым видом ответствовал Сандро. — Вплоть до роскошного палаццо и незаконнорождённых детей. Ты знаешь, что Сильвия беременна? Мой первый незаконнорождённый ребёнок, такая веха!

— О, Сандро!

— Ей всё время хочется устриц, — весело молвил он. — А тебе хотелось устриц? Они очень дорогие. Может быть, она просто притворяется, что не может без них жить, потому что знает — в её нынешнем положении я куплю ей всё, что угодно. Она хочет мальчика — она уже планирует, что когда-нибудь я стану Папой, и тогда она станет La Bella Рима, а наш сын женится на испанской принцессе или на неаполитанской герцогине, точь-в-точь как сыновья Борджиа. У меня не хватает духу сказать ей, что скорее Папой изберут твоего ручного козлика, чем меня.

— Ты должен ей сказать, что быть La Bella — это не только роскошь, блеск и драгоценности. — После похорон Анджело я обнаружила, что на мой подол кто-то плюнул. Мужчины бросали на меня плотоядные взоры, а их жёны оттаскивали их за локти. Несколько подруг моего детства — девочек, вместе с которыми я когда-то шушукалась и мечтала по дороге на исповедь, планируя, какие платья мы будем носить, когда вырастем, и какие красивые у нас будут мужья, — посмотрели сквозь меня, когда я с ними поздоровалась. В Риме на меня тоже смотрели как на шлюху, но я всё же была важной персоной; персоной, через которую можно было испросить у Папы каких-то милостей и приобрести влияние. Но здесь, в маленьком пыльном Каподимонте, жена, ушедшая от мужа, была просто шлюхой, независимо от того, насколько важным был человек, с которым она согрешила. Так что неудивительно, что ни одна из моих респектабельных замужних подруг больше не желала меня знать.

— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.

Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.

— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.

— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.

Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.

— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.

— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.

— Не знаю.

Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.

— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие. Я вас умоляю!

— Какая нелепость, — согласилась я. Однако безумные доминиканские монахи казались мне такими же далёкими, как и всё остальное. Меня нисколько не интересовало даже наступление французов, хотя во время мессы люди шептались о том, что они, насилуя и убивая, продвинулись на юг аж до Пармы — или до Болоньи? Ничто не изменит Каподимонте, даже вторжение французов. Здесь никогда ничего не менялось. Когда-то это меня бесило, но теперь что-то изменилось во мне.

Вскоре я получила ещё одно письмо от мужа. И ещё одно письмо от моего Папы, который, по-видимому, узнал о письмах Орсино, потому что на одной короткой страничке он перешёл от раздражения к бешенству. Он начал со слов: «Неблагодарная, коварная Джулия!» и продолжал упрёки по нарастающей.