Почему-то не удивило даже прибытие в Вандервиль шаха Дравий-ского царства. Южный правитель был удивительно молод и красив, гибок и быстр. Черноволосый, с шелковой, красиво подстриженной бородой и совершенно черными глазами, он каждый день фехтовал на саблях во внутреннем дворике дворца, раздевшись до пояса и блестя точеным, как у девушки, тонким мускулистым торсом. Прибывшие вместе с ним люди, такие же черноволосые и стройные, смуглые и кареглазые, наводнили дворец южным наречием, громкими голосами, шорохом быстрых шагов, яркими красками одежд.

Ландос был в прошлом: в Вандервилле начала лета, когда зацвели желтые кусты и розовые магнолии, когда проходы замка опустели, и темно-коричневые камзолы его братьев и их неторопливая северная речь первый раз изменили столицу. Что случилось с его братьями? Никаких новостей... Ничего не слышно ни об Ирвене и Фаде, ни о четырех остальных, уехавших с небольшим сопровождением и маленьким обозом на север. Скорее всего, новостей он уже не дождется...

Как он страдал вначале, когда в его сердце закралось подозрение, что это его любимая жена Мира травила ядом их всех! Ландос вспомнил, как болело сердце за оставленных четверых детей, как снедала тревога о старшем сыне, больном редкой болезнью, приносящей беспамятство и судороги. Никаких новостей из Арута нет... Что случилось, что он все реже и реже вспоминает жену и детей? Он больше не перебирает, заботливо и бережно, в своих воспоминаниях трогательные и нежные моменты их совместной жизни. Как будто не он жил с ней всю жизнь, как будто не от него родились дети... Неужели перестала беспокоить судьба его семьи?

Рыцарь заглянул в свое сердце глубоко-глубоко... Что случилось с ним? Почему он пережил свои чувства? Болит ли у него душа за родной край? Нет... Не трогает его больше судьба народов, населяющих северную землю, спрятанных в лесу усадеб и поселений. Не волнует вопрос, заставят ли снова Арут платить дань. Как уехали братья, он уже и не вспоминает их. Как будто кто-то закрыл книгу его жизни и положил на верхнюю полку в библиотеке, полной бесчисленных томов — задвинул в угол, заставив новыми свежими переплетами. И его жизнь начала покрываться пылью и подергиваться паутиной...

Ждет он новостей от братьев? Ответ пришел тут же: «Нет». Он ничего уже не ждет ни от жизни, ни от людей... Хочет увидеть еще раз свой родной край? Нет... Желает ли пронестись галопом по белой степи, ловя ртом холодный ветер? Нет... Жаждет подставить лицо теплым солнечным лучам, наслаждаясь лаской горячей звезды? Нет... Стремится почувствовать нежные пальцы Миры на своих щеках? Нет... Радостно ли ему будет услышать веселый возглас: «Отец, с возвращением!» — своих детей? Нет... Чего он хочет? Ничего... Чего он ждет? Ничего... Для него все уже закончилось...

Ландос медленно повернулся и, смотря прямо перед собой широко открытыми глазами, направился к себе в комнату. Мимо сновали слуги, прошли несколько солдат шаха, какие-то женщины... Люди вызывали отторжение... Рыцарь остановился перед своей дверью, ощутил острый запах свежих булок... Он почему-то показался неприятным. Открыл спальню и почувствовал другой аромат: кожи и оплывшего воска... Все запахи больно терзали чувства, как будто были лишними.

Ландос подошел к окну и закрыл створки так, чтобы яркий, раздражающий его свет не проникал в комнату. Пусть будет полумрак везде... Но и полумрак был слишком светел. Его глаза просили темноты — полной, абсолютной темноты.

Камзол вдруг показался слишком тесным... Ландос расстегнул верхнюю застежку и сразу почувствовал, как тонкая шелковая рубашка давит тело, как раздражают ноги сапоги, как горят подошвы от прикосновения к полу...

Его чувства просили о милосердии. Он подошел к комоду и достал темный желто-коричневый пузырек. Как сказал Грегор: «Достаточно растворить это в стакане воды, и придет покой...»

Ландос Корноуэл, старший принц Севера, вылил содержимое флакона в бокал и выпил, смакуя каждый глоток, как будто никогда в жизни не пил ничего более желанного...

Темная северная зала дворца была полна запахами благовоний и тлена. Четырежды днем и четырежды ночью жрец обходил комнату с кадилом, полным смолы священных деревьев. Вокруг тела умершего была рассыпана соль с сухими цветами, сдобренными самыми ароматными маслами. Но ничего не помогало, тело разлагалось быстрее, чем было нужно — буквально на глазах...

Усилием воли колдун подавил чувство подступившей тошноты и заставил себя подойти к трупу так близко, как только возможно. Боги, что он сделал с собой! Эрланд был не готов к этой смерти... Он никогда не любил Ландоса, почему же его теперь терзает это невыразимое чувство потери? Только сейчас правитель остро пожалел, что рядом нет Кавады.

Накануне отъезда, в конце разговора с ним, уже встав, Тарис сказал: «Кавада уедет со мной». И наклонил голову к плечу своим птичьим жестом, буквально впившись в него взглядом. В его глазах сквозила угроза... «Он знает, — пронеслось в голове, — он знает, что она была близка со мной». Он понял это чувство собственника, эту тяжелую лапу зверя, прорычавшего: «Мое!»

Эрланд тяготился обществом Кавады в последнее время. Даже оказываемая ею помощь не могла сгладить в нем отвратительное чувство мужской несостоятельности, которое накатывало на него после той ночи, проведенной вместе...

Тогда он вздохнул с облегчением. Ему даже в голову не пришло оспорить это заявление, хотя бы для вида. Подумал, что будет лучше, если он некоторое время, а может, и никогда больше не увидит скромно входящую к нему высокую женскую фигуру с черными толстыми косами, безупречно уложенными вокруг красивой головы. Но уже на следующее утро он пожалел, что позволил графу Бену взять верх.

Тарис знал, что Кавада его секретарь. Он знал, что она ведет всю переписку Эрланда и что, по сути, незаменима. Каковы бы ни были их собственные предпочтения, совершенно необходимо разделять взаимоотношения деловые и личные — как раз это ему и не удалось...

Ее отсутствие он ощутил два дня спустя, когда прибывший в Вандер-вилль шах Дравийского царства предоставил к его услугам своего секретаря. Эрланд с внутренним раздражением почувствовал, насколько незаметная, скромная Кавада была лучше надушенного, разодетого в пух и прах евнуха. То, что умела делать женщина-астролог, было совершенно недоступно этому человеку. Ко всему прочему, звездочет шаха оказался несведущ в той системе расчетов, с которой работал Эрланд и которой придерживалась и Кавада.

Несколько дней он боролся с собой, пока не признал, что целый штат слуг южного правителя не мог заменить уехавшей женщины. И было еще нечто, повергшее Эрланда в смятение: теперь ему не хватало ее присутствия, чувства, что она стоит за спиной... Не хватало ощущения ее взгляда, шороха тяжелого платья, запаха ее кожи...

Колдун все чаще и чаще переносился мыслями в ту ночь, когда ей удалось заставить его заняться с ней любовью. Он долгие годы хранил целомудрие, памятуя завет ордена Ваара: если человек не умеет, или не может, или опасается не контролировать свою сексуальную жизнь, лучше ее избегать вообще, чтобы не растерять личную силу. И, к стыду своему, Эрланд сейчас находил, что был невероятно глуп! Вспоминал ее нежные руки, упругую, большую грудь, полные жаркие губы и невольно ругал себя: «Боги, какой же я идиот! Мне достался бриллиант, а я выбросил его с помоями...»

Если б он знал, как ему будет не хватать этой женщины, он бы не разрешил Тарису увезти ее с собой. А подчинился бы граф? Почему эта мысль не приходила ему в голову раньше? Почему он, такой тщательный, точный до мелочей, ни разу не вгляделся повнимательнее в его глаза еще тогда, в начале переворота?