— Водой ныне бьют! Водой! — зашушукались в толпе.

— Немецка пытка!

— Надо думать! Он и сам-то немец, Фридрихом наречён, а у царя Петра стал Хфедор!

Ромодановский повернул голову к толпе — шапки и бороды тотчас нырнули за забор. Он тронул Фильку ногой. На маковке привязанного блеснула зонтом прилипшая к волосам наледь. Лёд светился в глазницах и висел сосульками с бороды и усов. Ромодановский на минуту задумался: от капли или от холоду умер колодник? Он решил проверить ещё раз, посадив под каплю здорового, неперемученного человека.

— Выводите! — повелел он страже.

— Причащаются… — пискнул было капитан, но Ромодановский ошпарил его взглядом, и тот кинулся в каземат за булавинцами.

Первый ряд столбов с крючьями стоял ближе к забору, где торчали головы любопытных. Второй ряд был назначен для казни колесованьем. На высоких столбах — сажени в две — были надеты большие колёса, а поверх их торчали на аршин заострённые концы брёвен, толщиной в руку. Ромодановский пошёл к столбам с колёсами, туда же устремились помощники палача с лестницей и дёгтем в чёрном заляпанном ведре. Они ловко влезли наверх и смазали ступки колёс. Крутнули — крутятся. Потрогали концы столбов ладонями — острые, но перед страшным хозяином нельзя не показать раденья — подострили топориками.

Девять измученных булавинцев вытянули из подземелья, кое-как подвели к столбам. В руках они держали свечи. Поп каждому дал поцеловать крест. Развязали руки для крёстного знаменья и потащили на колёса.

— Брюхом вниз! — крикнул Ромодановский. По опыту он знал не хуже палачей, что в одежде трудно проколоть тело, если протыкать его со спины.

Каждого натыкали на столб два палача и просовывали руки и ноги осуждённых меж колёсных спиц. Конец столба ни у кого не вышел наружу, но стоны уже разносились по площади смерти, и кровь ручьями лилась вниз, смешиваясь с дёгтем. Когда насадили восьмерых, Ромодановский велел оставить девятого, а тех приказал крутить. Тут и началась пытка. Тела, насаженные на острия столбов, проседали под собственной тяжестью, навинчивались на дерево. Как только стоны затихли, Ромодановский велел всем отрезать головы и насадить их на концы столбов. Главный кат выполнил это сам и подсеменил к хозяину.

— На крюк! — кивнул Ромодановский на девятого. Он приблизился к нему, взял за волосы рукой в перчатке. — Где Булавин? Где? Молчишь?

Кат схватил булавинца — это остался Копыл — и подтащил его к первому ряду столбов.

— Хрипи мне, вор! — зыкнул он на Копыла.

— Воздастся вам, нехристи! — всё же выговорил Копыл.

В тот же миг увидел, как толстое поперечное бревно стало приближаться к нему. Страшно круглились пять звеньев массивной короткой цепи со ржавым крюком на конце. Кат поднялся на широкий чурбан, и пока двое других поддерживали Копыла в воздухе, задрал осуждённому рубаху. Поверх головы главного ката Копыл вдруг увидел далеко распахнутую даль Подмосковья и густой дым в какой-то слободе. Дым мазал стеклянно-прозрачную голубизну морозного неба, лениво заваливаясь к Москве. Там был пожар, и бедствие это, рядом с жуткой казнью, на миг показалось Копылу таким малым, что он слабо и болезненно покривил губы.

— Уста кривит! — сказал один.

— Цепляй! — послышался голос Ромодановского.

Холодный крюк с хрястом вошёл под ребро. Боль брызнула по всему телу, на миг померк белый свет, а когда сознанье снова пришло к нему, в помутнённых глазах Копыла стояло одно чёрное небо, потом где-то просыпались горохом лица, страшные маковки голов на столбах, да из-под крюка всё меньше и меньше теплила живот липкая струя…

Айдарский лес спас многих булавинцев. Сам Булавин высидел утомительно длинную неделю в старообрядческом ските, зная, что служки Максимова всюду по Дикому полю разыскивают его и его сообщников. Время было невесёлое, а тут ещё в конце недели вернулся из Трёхизбянской Лоханка и сказал Булавину, что жену его и сына взяли за караул. Никто не знал, куда отправил их Максимов.

— Ладно ли вызнал? — с последней надеждой спросил Булавин.

— Вся станица видела, атаман, — нахмурился Лоханка.

Около полутора десятков булавинцев жило на конюшне скита. Конюшня маленькая — лошадей-то у затворников было около десятка. Отгородили для людей угол. Тут же лежал Ременников. Около него всегда копнилась невысокая фигура Окуня. Лечились травами.

— Гниёть, дядька Терентий, но не столь велико.

— Трава, она силу земли емлет, — неторопливо говорил Ременников, и голос его, ровный, негромкий, успокаивал немного даже Булавина, подбитого новой бедой.

— И у тебя краснота опала!

— И я, Вокунь, скоро подымусь. Трава, она всю силу к себе приворачивает, какую земь в себе держит. Мно-ого их, трав-то, у бога. Мно-ого. Вот мы сабину-траву к ранам приложили — гляди, уж дикое мясо выпадать зачало. Скоро заживёт. Вот и ты много ли примал васильково семя с терновой травой, а уж расшибленная кость не ноет.

— Терентий, а коли печёнка болит? — спросил беглый солдат, устраивавший шанцы у реки Айдара.

— На то надобно взять траву «воробьиное семя». Тую траву с корнем и семенем изрубить и примать по рассужденью — камень в пузыре и в почках в песок издробит и изгонит вон. А корень тоя травы, в вине варен, помыслы постельные движет, како и анис-трава, понеже она с угольного жару в ноздрю залетит духом благовонным… Подоткни-ко мне, Вокунь, сенишка под бок. Вот так, добро…

Со двора несло запахом разваренного пшена. Там сидел у костра бахмутский пушкарь Дыба, тоже солдат из беглых, и варил кашу на всю артель булавинцев. Дыба пришёл вместе с посланным Булавиным казаком и сказал, что Максимов поставил атаманом на Бахмуте Сеньку Кулбаку, казака старожилого, угрюмого. Дыба рассказал, что Никита Голый собирает казаков и подбил к тому же атамана Хохлача, у того, по слухам, большой отряд из верховых доброхотов, весь Дон вверх от Паншина-городка забродил.

— …а пить тую траву на тощее сердце, — снова дошёл до Булавина голос Ременникова. Боль, видно, отпустила его, и навалилась новая хворь — скука. — А ещё есть трава «дикая заря», велми добрая. Ежели кого отравят злою змеиною болезнью и учнёт у того человека утроба расти, ему от тоей травы помощь бывает верная. Взять корень тоя травы, истолокши мелко, развесть в вине и дать болящему пить — отраву из утробы выведет и здрав человек будет, понеже сия лечба подлинно испытанная есть. Силён и корень травы, ежели поднести корень травы к очам живой змеи, то велми скоро те очи змеиные выскочат.

— А ты, дядька Терентий, как по писаному гутаришь про лечбу, — заметил казак Панька.

— О, Панька! На то дело я учён был в монастыре казацком, когда меня монахи выхаживали после татарского набега. Тогда у меня спина была стрелой проткнута. Спина… А вот ныне живот.

— Дядька Терентий, а есть трава, чтобы девку приворотить к себе? — спросил Окунь.

— Есть и такая одолень-трава. Растёт при камени чёрном на старых лугах, собою голуба, ростом в локоть, цвет рудо-жёлт, а лист бел. Та трава велми добра. Ежели ж кто любит кого и хочет любовь того к себе привить, тому следует дать питья с той травы — вовек уже любить станет поильца, будь то девка или казак. Ежели ту траву пастух при себе держит — скот не разбредётся.

— Растёт на старых лугах? — спросил Окунь для памяти.

— И по лесам растёт, токмо там, где женский пол не заходит. Вокунь, семя конопляно ещё есть?

— Я ещё выпросил у раскольников.

Булавин и не догадывался, как много знал про травы Терентий Ременников, да и не узнал бы, должно быть, не заболей он от раны в бок, не растоскуйся тут, на конюшне. Здесь, за бревенчатыми стенами раскольнического скита, тревожно думалось о родных станицах, где сейчас хозяйничают старшины Максимова и поставленные хоть и на кругу, но нелюбимые атаманы, — их имена заставил выкрикнуть Черкасск…

Кашу есть спустились вниз. Кругом шумел на осеннем ветру лес. Сегодня первый день показался на крыше церквушки снег.